Желтый дом. Том 2 - Александр Зиновьев

Моя реакция была полной неожиданностью для моих спутников. В моем воображении рисовались уже страшные картины концлагеря, тайного военного завода, а тут... Я задыхался от хохота. И даже коньяком меня невозможно было привести в чувство. Я жестами дал понять моим спутникам, чтобы повернуть обратно в город. Они это истолковали по-своему. Вечером мы устроили грандиозную пьянку, во время которой я проболтался. Они, мои собутыльники, на радостях рассказали мне «суть дела», то есть о том, что творится в хозяйстве, обслуживающем кремлевский продуктовый распределитель. И опять-таки было очень смешно. На каждого выращиваемого цыпленка тут есть по крайней мере пара начальников, сжирающих по меньшей мере по паре молочных поросят в день (а прочую птицу и овощ и считать не стоит). А цыплята, чтобы попасть на стол нашему высокому столичному начальству, проходят тут такой отбор и проверку, как будто их собираются готовить в космонавты или отбирают в члены делегации на международный симпозиум в капиталистическую страну.

На другой день меня под конвоем доставили в Москву.

Матренадура о Западе

— Там культура. Племянник говорит, там даже старухи за пятьдесят этим делом занимаются, как молодые. Только пружины звенят. И штучки всякие делать умеют.

— Там пружин нет давно.

— Н-ну, поролон. Какая разница? Коли хочется, так и земля покажется периной. Племянник говорит, там везде портреты голых баб и мужиков висят. Картинки, как этим делом заниматься. Книжки. Лекции специальные читают.

— А что в этом плохого?

— А я разве говорю, что плохо? Только нам это ни к чему. Нам бы выпить, закусить как следует. А что и как потом, мы и сами сообразим без всяких этих академий. Детишек-то нам не иностранцы делают! Мы сами.

— Но вы же сами говорили, что на Западе женщины дольше сохраняют молодость и свои женские прелести.

— А ты думаешь, это от картинок и книжек? Пища другая. И работа на дому легче. Дай нашим бабам ихние условия, так они и в шестьдесят лет будут способны этим делом заниматься.

Спор о диссидентах

Спорили о диссидентах. Преобладала критическая линия в отношении к ним. Лишь МНС занимал особую позицию. Он не защищал диссидентов, а возражал тем, кто на них нападал. Дон сказал, что диссиденты живут припеваючи, получают из-за границы всякие вещички, которые загоняют тут за большие деньги, и денежки тоже получают. Плюс — слава. Так что диссидентство — это выгодный бизнес. МНС сказал, что кое-кто из диссидентов действительно недурно живет. Но далеко не все. Большинство — нищие. И к славе не всегда стремятся из тщеславия. Иногда это — форма самозащиты. Токарь сказал, что диссиденты — хитрые и изворотливые. МНС сказал, что не видит ничего плохого в этом. Оппозиция тоже есть дело, а всякое дело надо делать умеючи, профессионально. Иначе ничего не получится. А беспомощные чистенькие страдальцы гибнут на уровне первичных коллективов, отделений милиции, административных комиссий и районных отделов КГБ. Власти не брезгуют ничем в борьбе против диссидентов. Так почему же те должны церемониться?! К тому же будь ты хоть трижды ангелом, тебя все равно обольют помоями, если ты диссидент. Иван Васильевич сказал, что он согласен с МНС, но все же хочется, чтобы протест выражали кристально чистые люди. МНС сказал, что пройдет время, и на самых отъявленных проходимцев из диссидентов наденут белые одежды святых. Многие диссиденты гибнут и страдают. И по законам социальной психологии их жертвы распространяются и на тех, кто в безопасности и процветает, подобно тому как солдатские жертвы на войне окружают ореолом славы и величия генералов. Но это же можно как-то изменить, сказал Лоб. Нет, сказал МНС. Это — закон природы. Жаль, сказал Иван Васильевич, что в природе действуют такие нехорошие законы. Плохих законов не бывает, сказал МНС. Как порой хочется полетать в воздухе без всяких машин, но законы тяготения возвращают нас на прозаическую землю. Но если бы не было тяготения, то не смогла бы существовать даже песчинка. Короче говоря, сказал Дон, чем больше предприимчивых и тщеславных людей пойдет в диссидентство, тем лучше? Не лучше и не хуже, сказал МНС. Это будет признаком того, что движение крепнет.

Скорость жизни

Когда говорят о жизни, что она пронеслась как сон, совершают грубую ошибку. Во сне как раз время жизни растягивается. Здесь за какие-то доли секунды происходят события, на которые в реальной жизни уходят дни, недели, а иногда и целые годы. Тут есть двусмысленность, которую я сейчас хочу устранить. Надо различать два вида скорости — скорость течение физических процессов и скорость психологического переживания времени. Первая исчисляется числом событий (х) за данное время (у), то есть как частное от деления х на у, а вторая — наоборот, как отношение продолжительности времени к числу событий за это время, то есть как частное от деления у на х. Во втором случае имеются в виду события из жизни индивида, выделяющиеся из остальных событий жизненного потока как значительные для индивида и запоминающиеся. Таким образом, если человек прожил семьдесят лет серой и скучной жизни, так что число значительных для него событий невелико, психологическая скорость жизни его будет очень большой (жизнь пролетит «стрелой», как «сон»). Жизнь во сне кажется текущей с огромной скоростью, поскольку сны забываются. Но если вырвать сон, как таковой, из контекста жизни и зафиксировать события, имевшие место с индивидом во сне, то получим очень малую психологическую скорость течения жизни. А физическая скорость жизненных процессов у всех одинакова, если брать чисто физический аспект. Если же в число событий включать значительные для индивида события, то нужно говорить не о скорости течения жизни, а о содержательности жизни. И тогда получим естественный закон: психологическая скорость течения жизни обратно пропорциональна психологической содержательности жизни.

Из сказанного с полной очевидностью следует, что жизнь во сне может обладать желаемыми для индивида качествами (малой скоростью и большой содержательностью) в большей мере, чем жизнь наяву.

О правильности происходящего

Хотя человек нашего общества примитивен с психологической точки зрения, чтобы описать законы его поведения, требуется не арифметика социологии, а высшая математика. Кстати, знакомство с этими законами у меня началось именно с математики. Я был самым сильным математиком среди учеников школы, но учителя меня почему-то никогда не называли в числе лучших. Почему? Сначала я удивлялся, а потом привык. И все к этому привыкли. В самом деле, зачем меня называть среди самых способных по математике, если это и так очевидно?! Задачки, над которыми часами ломали головы наши отличники, я решал мимоходом. И частенько подсказывал этим отличникам идеи решения. И они, конечно, никогда не признавались в том, что это — мои идеи. Подумаешь, какое дело! У него (то есть у меня) этих идей навалом, от него не убудет, если мы (то есть они, отличники) кое-что позаимствуем! На математической олимпиаде в университете я быстрее всех решил все задачи, но меня опять-таки не включили в список лучших. Тут я возмутился и добился разговора с одним из членов комиссии. Из разговора этого я понял, что я допустил грубую... нет, не математическую, а социально-психологическую ошибку: я дал слишком простое, а порой — даже слишком банальное решение задач, тогда как надо было показать, что я знаком с такими разделами математики, которые в школе не проходят, и дать более сложное решение. Зачем? — удивился я. Если задачи примитивны... Для комиссии, спокойно сказал почтенный ученый.

Лишь много лет спустя я понял, что то решение комиссии было правильным, то есть совершенно по правилам поведения членов нашего общества. И вообще все происходит правильно (по правилам), за редким исключением. Что это за правила? Как-нибудь, если будет настроение, я напишу на эту тему книжку. А сейчас я вернусь к той истории с математической олимпиадой. Парень, который был тогда отобран в качестве победителя, закончил решение задач через сорок минут после меня, исписав гору бумаги. Он был именно отобран, ибо соответствовал представлению профессоров и руководителей о таланте, вполне укладывался в рамки истории и традиции науки, его будущее было ясно для всех. Я же у них вызывал раздражение некоторым пренебрежением к столь торжественному событию, непочтением к традициям, чрезмерной легкостью решения и некоторой потенциальной угрозой в будущем (кто его знает, что он может выдумать?!). Я был для них чужой, и они все это сразу почувствовали. И хотя все они (члены комиссии) были различны по одаренности, по образованности, по званиям и заслугам, по характеру и прочим признакам, они в данном случае повели себя удивительно одинаково. Они все среагировали на меня как на чужеродное явление и как на потенциальную угрозу их спокойствию и благополучию. Любопытно, что я это отношение к себе со стороны окружающих ощущал всю жизнь. И даже сейчас, когда можно сказать, что жизнь в основном прожита, мои сослуживцы все еще побаиваются, как бы я не совершил что-либо из ряда вон выходящее. А один из них уговаривал меня признаться в том, что я по секрету чуть ли не целую новую науку выдумал. Ты хитрый, сказал он мне. Умрешь, а лет через пятьдесят после этого опубликуют твои секретные сочинения, и ты проберешься в историю науки. Это мы тут вынуждены всякой ерундой заниматься!