Овод (с иллюстрациями) - Этель Войнич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава VI
Джемма и Овод молча шли по набережной. Его потребность говорить, говорить без умолку, по-видимому, иссякла. Он не сказал почти ни слова с тех пор, как они вышли от Риккардо, и Джемму радовало его молчание. Ей всегда было тяжело в обществе Овода, а в этот день она чувствовала себя особенно неловко, потому что его странное поведение у Риккардо смутило её.
У дворца Уффици он остановился и спросил;
– Вы не устали?
– Нет. А что?
– И не очень заняты сегодня вечером?
– Нет.
– Я прошу вас оказать мне особую милость – пойдёмте гулять.
– Куда?
– Да просто так, куда вы захотите.
– Что это вам вздумалось?
Овод ответил не сразу.
– Это не так просто объяснить. Но я вас очень прошу!
Он поднял на неё глаза. Их выражение поразило Джемму.
– С вами происходит что-то странное, – мягко сказала она.
Овод выдернул цветок из своей бутоньерки в стал отрывать от него лепестки. Кого он ей напоминал? Такие же нервно-торопливые движения пальцев…
– Мне тяжело, – сказал он едва слышно, не отводя глаз от своих рук. – Сегодня вечером я не хочу оставаться наедине с самим собой. Так пойдёмте?
– Да, конечно. Но не лучше ли пойти ко мне?
– Нет, пообедаем в ресторане. Это недалеко, на площади Синьории. Не отказывайтесь, прошу вас, вы уже обещали!
Они вошли в ресторан. Овод заказал обед, но сам почти не притронулся к нему, всё время упорно молчал, крошил хлеб и теребил бахрому скатерти.
Джемма чувствовала себя очень неловко и начинала жалеть, что согласилась пойти с ним. Молчание становилось тягостным, но ей не хотелось говорить о пустяках с человеком, который, судя по всему, забыл о её присутствии. Наконец, он поднял на неё глаза и сказал:
– Хотите посмотреть представление в цирке?
Джемма удивлённо взглянула на него. Дался ему этот цирк!
– Видали вы когда-нибудь такие представления? – спросил он, раньше чем она успела ответить.
– Нет, не видала. Меня они не интересовали.
– Напрасно. Это очень интересно. Мне кажется, невозможно изучить жизнь народа, не видя таких представлений. Давайте вернёмся назад, на Порта-алла-Кроче.
Бродячий цирк раскинул свой балаган за городскими воротами. Когда Овод и Джемма подошли к нему, невыносимый визг скрипок и барабанный бой возвестили о том, что представление началось.
Оно было весьма примитивно. Вся труппа состояла из нескольких клоунов, арлекинов и акробатов, одного наездника, прыгавшего сквозь обручи, накрашенной коломбины и горбуна, забавлявшего публику своими глупыми ужимками. Остроты не оскорбляли уха грубостью, но были избиты и плоски. Отпечаток пошлости лежал здесь на всём. Публика со свойственной тосканцам вежливостью смеялась и аплодировала; но больше всего её веселили выходки горбуна, в которых Джемма не находила ничего остроумного и забавного. Это было просто грубое и безобразное кривляние. Зрители передразнивали его и, поднимая детей на плечи, показывали им «уродца».
– Синьор Риварес, неужели вам это нравится? – спросила Джемма, оборачиваясь к Оводу, который стоял, прислонившись к деревянной подпорке. – По-моему…
Джемма не договорила. Ни разу в жизни, разве только когда она стояла с Монтанелли у калитки сада в Ливорно, не приходилось ей видеть такого безграничного, безысходного страдания на человеческом лице. «Дантов ад», – мелькнуло у неё в мыслях.
Но вот горбун, получив пинок от одного из клоунов, сделал сальто и кубарем выкатился с арены. Начался диалог между двумя клоунами, и Овод выпрямился, точно проснувшись.
– Пойдёмте, – сказал он. – Или вы хотите остаться?
– Нет, давайте уйдём.
Они вышли из балагана и по зелёной лужайке пошли к реке. Несколько минут оба молчали.
– Ну, как вам понравилось представление? – спросил Овод.
– Довольно грустное зрелище, а подчас просто неприятное.
– Что же именно вам показалось неприятным?
– Да все эти гримасы и кривляния. Они просто безобразны. В них нет ничего остроумного.
– Вы говорите о горбуне?
Помня, с какой болезненной чувствительностью Овод относится к своим физическим недостаткам, Джемма меньше всего хотела касаться этой части представления. Но он сам заговорил о горбуне, и она подтвердила:
– Да, горбун мне совсем не понравился.
– А ведь он забавлял публику больше всех.
– Об этом остаётся только пожалеть.
– Почему? Не потому ли, что его выходки антихудожественны?
– Там все антихудожественно, а эта жестокость…
Он улыбнулся:
– Жестокость? По отношению к горбуну?
– Да… Сам он, конечно, относится к этому совершенно спокойно. Для него кривляния – такой же способ зарабатывать кусок хлеба, как прыжки для наездника и роль коломбины для актрисы. Но когда смотришь на этого горбуна, становится тяжело на душе. Его роль унизительна – это насмешка над человеческим достоинством.
– Вряд ли арена так принижает чувство собственного достоинства. Большинство из нас чем-то унижены.
– Да, но здесь… Вам это покажется, может быть, нелепым предрассудком, но для меня человеческое тело священно. Я не выношу, когда над ним издеваются и намеренно уродуют его.
– Человеческое тело?.. А душа?
Овод остановился и, опершись о каменный парапет набережной, посмотрел Джемме прямо в глаза.
– Душа? – повторила она, тоже останавливаясь и с удивлением глядя на него.
Он вскинул руки с неожиданной горячностью:
– Неужели вам никогда не приходило в голову, что у этого жалкого клоуна есть душа, живая, борющаяся человеческая душа, запрятанная в это скрюченное тело, душа, которая служит ему, как рабыня? Вы, такая отзывчивая, жалеете тело в дурацкой одежде с колокольчиками, а подумали ли вы когда-нибудь о несчастной душе, у которой нет даже этих пёстрых тряпок, чтобы прикрыть свою страшную наготу? Подумайте, как она дрожит от холода, как на глазах у всех её душит стыд, как терзает её, точно бич, этот смех, как жжёт он её, точно раскалённое железо! Подумайте, как оно беспомощно озирается вокруг на горы, которые не хотят обрушиться на неё, на камни, которые не хотят её прикрыть; она завидует даже крысам, потому что те могут заползти в нору и спрятаться там. И вспомните ещё, что ведь душа немая, у неё нет голоса, она не может кричать. Она должна терпеть, терпеть и терпеть… Впрочем, я говорю глупости… Почему же вы не смеётесь? У вас нет чувства юмора!
Джемма медленно повернулась и молча пошла по набережной. За весь этот вечер ей ни разу не пришло в голову, что волнение Овода может иметь связь с бродячим цирком, и теперь, когда эта внезапная вспышка озарила его внутреннюю жизнь, она не могла найти ни слова утешения, хотя сердце её было переполнено жалостью к нему. Он шёл рядом с ней, глядя на воду.