Не дрогнет рука - Николай Волков

— Садитесь вот сюда, Николай Северьянович, — сказал я прокурору, заботливо усаживая его подальше от стола, на диван рядом с Нефедовым. — Сейчас мы начнем. Я давно хотел, чтобы вы лично убедились, как ведет себя на допросах этот Бабкин.

Стул для Бабкина я поставил не поодаль, как обычно, а вплотную к своему столу. Это тоже входило в мой план.

Нужно сказать, что я имею обыкновение говорить с подследственными очень просто и спокойно и даже, если это не претит, то и дружелюбным тоном, но на этот раз я обращался к Бабкину подчеркнуто сухо и строго официально. Говорил сжато и от него требовал ясных и коротких ответов, которые тотчас же заносил в протокол. Бабкин заметил это и с беспокойством обернулся к сидящим на диване прокурору и Нефедову, почувствовав, что они сидят тут неспроста. Время от времени он начинал кричать, что все ему надоело, что это неслыханное безобразие морить человека в тюрьме ни за что ни про что, и если мы его не освободим, то он будет жаловаться в Москву. Каждый раз я давал ему «выкричаться», а потом так же методично продолжал допрос.

Прокурор с Нефедовым сначала внимательно нас слушали, а потом отвлеклись разговором о другом деле. Между тем Бабкин опять разволновался и наотрез отказался отвечать на мои вопросы.

— Напрасно, — сказал я ему, — это вам не поможет. Вот раньше, когда у нас не было еще бесспорных улик, полностью изобличающих вас как убийцу Глотова, вы могли отпираться, лгать, отказываться по нескольку раз от своих показаний, а теперь, когда эти улики у нас в руках (при этом я хлопнул ладонью по лежащей передо мной папке), вам остается только чистосердечно рассказать, как было дело.

— Ты меня на пушку не бери, — злобно ощерился Бабкин. — Это ты своей бабушке расскажи, а не мне. Никаких улик у вас нет и быть не может. В Озерном я не был и никого я там…

— Позвольте, позвольте, — перебил я. — Так вы, значит, говорите, что не бывали в Озерном? Но ведь вы же сами показывали, что в ту ночь, когда здесь, в Борске, был ограблен гражданин Морозов, вы ездили на поезде в Озерное.

— Мало ли что я говорил! — закричал он. — Тут у вас и не то на себя наскажешь, как начнете путать.

— Так вы, может быть, и от этой своей подписи откажетесь? — спросил я, открывая лежащую передо мной папку.

— Какой такой подписи? — буркнул Бабкин, но тут вдруг взгляд его, скользнув по раскрытым перед ним бумагам, остановился, как притянутый магнитом, на одной точке. Нижняя челюсть его отвисла, а лицо приобрело синеватый оттенок. Из-под последнего листка протокола, скрепленного корявой подписью Бабкина, выглядывал уголок фотоснимка. Даже по той небольшой части его, которая виднелась из-под бумаг, можно было судить о том, что на нем изображено.

— Вы что же, подпись свою не признаете, что ли? — спрашивал я Бабкина, как будто не замечая его волнения. — Если вы не можете ее разглядеть, то взгляните поближе.

Медленно, точно в кадре из замедленной съемки, поднялся Бабкин с места и склонился над столом тяжело, с натугою дыша.

— Знаете что, Бабкин, — сказал я, прикрывая рукой фотографию. — Будем говорить прямо. Даю вам последнюю возможность признаться самому, через минуту будет поздно. Вы сами знаете, что теперь нам все известно.

— Покажи! — хрипло прошептал Бабкин, продолжая смотреть на мою руку, прикрывавшую карточку, точно стремясь пробуравить ее своим взглядом.

Я приподнял руку и сдвинул в сторону бумаги. Бабкин нагнулся еще ниже и, увидев, что изображено на карточке, со свистом втянул в себя воздух.

— Отпечатался! Так и знал! — просипел он. Лицо его стало страшным: каждая жилка напряглась. Я побоялся, как бы его не хватил удар.

— Сядьте! — приказал я. — И рассказывайте, как было дело. Когда вы убили Глотова — вечером или под утро?

— Вечером, едва только стемнело, — ответил он, тяжело опускаясь на стул.

— Куда дели облигации, взятые у Глотова?

— У бабы спрятаны под печкой. Она покажет, где нужно кирпич вынуть.

Мое перо быстро забегало по бумаге, записывая отрывочные показания Бабкина. Если он не врал насчет облигаций, то теперь в наших руках была неопровержимая улика, полностью изобличающая Бабкина в убийстве Глотова. А Бабкин тем временем продолжал:

— …да, манатки Глотова я подкинул Семину, чтобы подумали на него. А топор я привез с собой из Борска…

Прокурор и Нефедов, не ожидавшие, судя по результатам прежних допросов, никаких признаний со стороны Бабкина, были поражены. Они разом поднялись и подошли к столу, полагая, что увидят ту несомненную улику, которая заставила закоснелого бандита, наконец, полностью признаться. Но ничего интересного они не увидели. На столе, кроме старых, уже известных им протоколов, ничего не было, а карточка лежала у меня в столе. Нужно признаться, что выглядела она, по крайней мере для Бабкина, вполне убедительно.

Снимок получился не особенно четким, но, как видно, Бабкин хорошо узнал свою физиономию, раз мой монтаж произвел на него такое потрясающее впечатление.

Бабкин, убедившись в полном своем поражении, рассказал, что ездил в Озерное специально для того, чтобы повидать Семина и предложить ему «работать» вместе. Предвидя, что Семин может отказаться, он вез с собой топор, чтобы сразу «рассчитаться» с ним. Он знал, что Семин живет по улице Культуры, в доме № 15, и сунулся по этому адресу. Но оказалось, что номера усадеб недавно передвинули, чтобы включить в нумерацию несколько вновь выстроенных домов, поэтому Бабкин попал в чужую квартиру, а именно к бывшему следователю Глотову, который его узнал.

Проклиная такую случайность, Бабкин все-таки разыскал Семина и имел с ним крупный разговор, но убить его теперь он не рискнул, так как боялся, что Глотов обязательно разоблачит его, узнав об убийстве соседа, которого разыскивал Бабкин. Тогда он решился на другой маневр, который, по его мнению, приводил Семина к тому же роковому концу и избавлял самого Бабкина от преследования за убийство. Он убил Глотова, а вещи его подкинул Семину, чтобы того приняли за убийцу.

Мне оставался неясным еще ряд моментов в этом деле, в частности, почему Бабкин должен был обязательно убить Семина, в случае если тот откажется к нему присоединиться, но в этот день я уже ничего больше не мог добиться от Бабкина. Однако, уходя, уже в дверях Бабкин успел задать мне еще одну загадку. Обернувшись на пороге, он со злобой оглядел всех нас и процедил сквозь зубы:

— Подумаешь… сыщики… Обрадовались, что попутали человека. Со мной-то еле справились, а вот попробуйте справиться… — тут он вдруг замолчал и вышел.

Когда Бабкина увели, товарищи в свою очередь устроили мне допрос, требуя, чтобы я им открыл, какими путями добился признания от Бабкина. Я не стал запираться, вытащил из стола свой «монтаж» и предоставил им решать, правильно ли я поступил или нет. Главная цель моя была достигнута. Мне удалось добиться разоблачения крупного преступника. Теперь он уже не мог наносить вред нашему народу.

Однако наш милый прокурор вдруг поднялся на дыбы и возмущенно заявил, что такой метод ведения следствия считает неприемлемым. Но дело было уже сделано — опасный преступник полностью изобличен.

Глава восемнадцатая

РЕШИТЕЛЬНОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ

Не раз мне и прежде случалось, когда выпадала особенно срочная работа, не бывать дома по нескольку суток, спать урывками на диване у себя в кабинете, есть всухомятку. В таких случаях, возвращаясь домой, я испытывал приятное чувство, предвкушая возможность хорошенько отоспаться, раздевшись, как полагается, вкусно поесть и вообще отдохнуть в уютной обстановке. Теперь же, после сцены, произошедшей в моем кабинете с Галей во время телефонного разговора с Каменском, я шел к себе на квартиру вовсе не мечтая об отдыхе, а размышляя о том, что хватит с меня, наконец, этих сцен и нужно как можно скорее, под каким угодно предлогом покинуть дом Чекановых и перестать дергать нервы Гале и себе.

Чем больше я об этом раздумывал, тем сильней росла у меня решимость провести эту операцию, не откладывая. Прийти домой, собрать вещи, распрощаться с хозяевами и переехать хотя бы к Нефедову. Он, конечно, никогда не отказал бы мне в приюте на несколько дней.

С такими благими и очень твердыми намерениями я вошел в ворота, поднялся на крыльцо и в сенях нос к носу столкнулся с Галей. Она, наверное, увидела меня в окно и вышла навстречу, чтобы сказать что-то, не предназначенное для посторонних ушей. Так оно и оказалось.

— Дмитрий Петрович! — начала она решительным тоном, не глядя, однако, мне в глаза. — Я бы хотела, если, конечно, у вас есть время, поговорить с вами несколько минут, когда вы найдете возможным.

— Пожалуйста! — отрубил я довольно резко. — Хоть сию минуту. Но предупреждаю вас, я и так хотел сейчас сложить вещи и распрощаться с вами, так что вам, может быть, не стоит трудиться просить меня об этом.