Зуб мамонта. Летопись мертвого города - Николай Веревочкин

— Вспугнул? — спросил Руслан.

— Кого? — не понял Грач.

— Желтых лебедей.

— А, это, — серьезно ответил Грач, — не помню.

Грач дунул в порожнюю бутылку и, быстро завинтив пробку, бросил ее в реку.

— Ты что сделал? — спросил Руслан.

— Что? — испугался Грач, оглядываясь.

— Зачем в бутылку дунул?

— А, это… Желание загадал.

— Какое желание?

Грач смутился.

— Желание не положено говорить. Не сбудется. Или ты думаешь, что у меня уже и желаний нет? — Он посмотрел с подозрением в глаза Руслана, но, не увидев в них ничего подозрительного, затосковал по водке. — Жизнь, студент, нужно прожить секунду за секундой. И каждую секунду смаковать, обсасывать, как рыбью косточку к пиву. А мы все светлое будущее строили. Здравствуй, будущее, здравствуй… Ничего там, кроме старческого маразма, тебя не ждет.

Прямо Омар Хайям.

Бутылку с запечатанным желанием вынесло на середину реки и закружило в пенном водовороте.

— Ничего! — пригрозил кому-то Грач с мрачной решимостью. — Мы еще услышим звон золотого колокола.

Ветер с реки задувал на мост водяную пыль. Руслан попытался дотронуться рукой до радуги, сочно горящей в холодной взвеси. Но не достал. Тогда он взобрался на перила, сделал шаг — радуга отодвинулась. Он пошел вслед за ней над белой ревущей пропастью, балансируя руками. Идиотизм прозябания в мертвом городе иногда подталкивал живых людей к подобного рода поступкам.

— Слезь, дурак! — заорал на него Грач, — Разобьешься — Бивень меня убьет.

— Слезу, — заверил его Руслан, — вот дойду до конца — и слезу.

— Здесь триста метров по длине и тридцать по высоте, чтоб ты знал. Внизу — всякий хлам, арматура, бетонные плиты, — пугал его Грач, — перила мокрые.

— Не мешай: я загадал.

— Что загадал?

— Дойду до конца — все будет хорошо.

— Не дури! Дойдешь не дойдешь, а все будет, как будет.

Руслан дошел до фонаря и, обхватив его дрожащими руками, посмотрел вниз, в ревущую бездну. Это было место первой смерти в Степноморске. Именно здесь, не выдержав мук неразделенного чувства, десятиклассница перелезла через перила и бросилась с тридцатиметровой высоты, оставив туфельку с вложенной в нее запиской. Девчонки много лет назначали свидания «у Наташкиной туфельки», веря, что это место убережет их от измен. Грач попытался стащить Руслана с перил, но пальцы соскользнули с мокрой резины бродней.

— Отойди — спрыгну, — пригрозил Руслан.

Посмотрел ему в глаза Грач и отступил.

Оторвался Руслан от влажного железа и пошел по дрожащим перилам вслед за то исчезающей, то вновь вспыхивающей радугой к следующему фонарю. Что он загадал, Руслан и сам не знал. Но был уверен: если дойдет по скользким перилам до того берега, все изменится. Изменится он, изменится Козлов, Грач, весь мир, а бессмысленная серая жизнь мертвого города наполнится смыслом.

Грач шел рядом, то яростно матерясь, то обращаясь к Богу, в которого не верил, но рев заглушал слова и лишь отдельные фрагменты его речи долетали до слуха Руслана. Стайка пацанов забежала вперед и, пятясь задом, щебетала в восторге, предвкушая скорое падение Руслана. Чайка села на перила и побежала впереди, переваливаясь и помогая себе крыльями. Может быть, его собственная душа семенила впереди на тонких ножках, то ли ободряя, то ли прощаясь.

Холодно и отчаянно весело.

В тени электростанции после десятого фонаря радуга исчезла. Когда он соскочил с перил, из будочки, разглаживая усы, вышел незнакомый дед и молча залепил ему подзатыльник, после чего повернулся и снова ушел в свой скворечник, так ничего и не сказав. Ноги дрожали. Стучали зубы, и тело гудело, как высоковольтные провода. Бессмысленный поступок не казался ему бессмысленным. Он чувствовал себя совсем другим человеком, не тем, каким был на том берегу.

— Идем кормить птеродактиля, — сказал Грач, — пусть нажрется от пуза пеляди перед свободой.

— Ну вот, — сказал Козлов, открывая окно, — кажется, настоящая весна пришла. Пора прощаться с Петькой. — Пеликан, услышав свое имя, вышел из спальни. Остановился возле Козлова и раскрыл клюв. — Лопай, лопай, дармоед, — ворчал Козлов, бросая в розовый мешок рыбу, — поди, и летать за зиму разучился.

Пеликан не терпел фамильярности и был очень недоволен, когда Козлов взял его на руки, но отпущенный на землю улетать не торопился. Козлов показал рукой на пустующее здание, бывшее некогда районной типографией, и сказал:

— Балхаш в той стороне.

Посмотрел на него Петька одним глазом и раскрыл клюв.

— Все, брат, лафа кончилась. Теперь сам будешь корм добывать. Лети.

Пеликан осмотрелся и, расставив огромные крылья, побежал к луже, оставляя на грязи четкие отпечатки лап. Лужа была мелкой и грязной. Пробороздив ее из конца в конец, Петька успокоился и попытался изловить рыбу.

— Лети, лети. Здесь ловить нечего, — крикнул ему Козлов.

У этой большой, тяжелой, некрасивой птицы был удивительно красивый полет. Словно белый ангел парил над мертвым городом. Весело и грустно было на душе.

— Вот дурак, — расстроился Козлов, — он же на север полетел. Совсем неправильная птица.

— Они в стаях живут, — сказал Руслан. — Всю жизнь, наверное, со стаей за вожаком летел. Откуда ему знать, куда лететь?

Петька исчез за развалинами дома.

Пусто стало в небе и на душе.

Золотой колокол

По ровному снежному полю шел рыжий мамонт. За ним семенил мамонтенок. Безбрежная белизна перетекала в мглистое небесное поле с белесым кругом холодного солнца. Мамонтенок ковылял из последних сил. Порой он останавливался и капризно гудел, прося подождать его. Старый мамонт угрюмо скрипел снегом, не обращая внимания на жалобы малыша. Мертвое поле, где под настом не было жухлой травы, тревожило его, и он спешил пересечь до темноты опасную равнину.

Голодный мамонтенок, помахивая маленьким, как хвостик, хоботком, догонял мамонта, некоторое время шел рядом, но снова отставал и снова жаловался на усталость.

Поле исторгло звенящий стон и вздыбилось под ногами старого мамонта острыми голубыми льдинами. Провалившийся в темную воду зверь затрубил последнюю песнь смерти, прося помощи. В отчаянии пытался он ухватиться за белесый круг солнца. Силы покинули его, и воды сомкнулись над головой.

Мамонтенок, семеня маленькими ножками, кружил вокруг черной дыры. Он звал старого мамонта и жаловался. Но жаловаться было некому. Ему было одиноко и страшно. Он лег на снег и стал ждать, когда вернется большой мамонт.

Обломки льда состыковались и успокоились. Черные трещины между ними затягивало холодом. Небесное поле стало серым и поглотило безмолвное солнце. Падал снег, укрывая мамонтенка.

Молодая часть Степноморска образом жизни напоминала диких гусей. С той лишь разницей, что на лето гуси летели на север, в тундру, а степноморцы, наоборот, с севера на юг, к родному гнездовью. Хотя и не покидая севера.

Молодые прилетали счастливыми стаями, превращая руины в курортный город. Правда, с каждым годом их возвращалось все меньше и меньше. Вот уже третье лето из четырех братьев Мамонтовых приезжал только один.

Баба Надя давно ждала своих, но нагрянули они, как всегда, неожиданно. Вдруг ночью дом залил свет фар, глухой переулок наполнился шумом мотора, смехом, а на занавеске запрыгали знакомые тени. Грозно затявкал пес.

— Бимка! Своих не узнаешь? — И лай сменился счастливым визгом.

Выскочила баба Надя во двор в домашних тапочках, накинув на ночнушку кофту.

— Ой, Витя!.. Люба!.. Света!.. Антон!.. — от счастья другие слова позабыла.

— Баба Надя, ты так не радуйся. Тебе радоваться нельзя. Опять давление поднимется.

Ввалились шумной оравой в избу, наполнив ее беззаботной атмосферой старого Степноморска, и тут же принялись распаковывать сумки с подарками — теплые тапочки, кофты, чудо-печь, болотная ягода клюква в полиэтиленовых бутылках, рулоны обоев для ремонта.

Оставив в коридоре баулы, Антон ринулся в спальню, нырнул под кровать, извлек пыльные велосипедные колеса и направился на веранду.

— Куда ты на ночь глядя? До утра не дотерпишь?

— Мы же с утра хотели на Линевое, — изумился странному вопросу Антон.

— Ма, па! Баба Надя пианино перевезла, — хлопнула крышка, и радостно полились в ночь печальные звуки полонеза Огинского.

Сладко засыпать в старом доме, пропитанном янтарной смолой, в мягких, как облака, перинах, подложив под голову маленькие подушечки, набитые хмелем. Эти подушечки из цветастого ситца, на которых белыми нитками баба Надя вышила инициалы родных людей, были полны заветных снов. Запахом хмеля струились они в ночной тишине, клубились и перемешивались пряным туманом. Случалась, что Света смотрела сон из маминой подушки, и наоборот.

Виктору Николаевичу снилась Ильинка, какой она была до затопления. Снились ее белостенные избы, акации и жители, большинства из которых уже давно не было в живых. Сон был простой и ясный. Едет он на старом велосипеде вдоль плетней, из-за которых свисают в переулок золотые головы подсолнухов, на Барашево. Концы березовых удилищ елозят по теплой пыли, звенит на руле алюминиевый бидон.