Я сижу на берегу - Рубен Гальего

Мухи мне нравились. Мухи кружили вокруг меня, садились на еду, жужжали и спаривались. Когда я оставался один, мне приходилось читать либо наблюдать за мухами. Зимой было хуже, зимой мух не было. Зимой оставались только книги, скучные книги про далекие страны. Книги были мертвые, мухи живые. Но и живые мухи, и мертвые книги быстро надоедали. Все надоедало.

Я ловил мух. Чтобы поймать муху, надо послюнявить палец и ждать. Через час–полтора на палец обязательно сядет муха. Если действовать осторожно, очень осторожно, можно медленно прижать мушиную лапку вторым пальцем. Муха зажужжит в бесполезной попытке вырваться на свободу, и будет жужжать до тех пор, пока ее не задавят окончательно. Если посадить муху в спичечный коробок, она будет жужжать там долго, очень долго. Потом успокоится. Я не мог посадить муху в коробку. Для этого надо было иметь хотя бы одну целую руку. Указательный палец правой руки я использовал как насест–ловушку для глупой мухи, указательным пальцем левой я прижимал мушиную лапу и приводил в исполнение смертный приговор. Все. На этом ресурсы моего тела заканчивались. Моего здоровья хватало в обрез на то, чтобы убить муху.

Мы с Мишей росли в разных детдомах. В те далекие времена, когда я ловил мух от скуки, Миша не жил в детдоме. Когда Миша был маленьким, он не ловил мух. Миша бегал и прыгал, Миша был, как все другие дети. Мухи не интересовали его, он не интересовал мух. Когда человек бегает и прыгает, на него не садятся мухи. Мухи садятся на больных и умирающих. Еще мухи садятся на трупы.

Когда мы встретились с ним в детском доме, нам было не до мух, мух мы отгоняли. Если у человека действует хоть одна рука, он может отогнать муху. Это так просто, махнуть рукой и отогнать муху.

Со временем все изменилось. С каждым годом Миша слабел, мухи садились на него все чаще. Мухи – не люди, мухи не умеют врать. Им нечем и незачем врать. Если на человека садятся мухи и он не может их согнать – все. Это все. Люди не понимают мух, люди говорят, что есть такая примета: если на человека садятся мухи, он скоро умрет. Глупые люди, они не понимают, что если на человека садятся мухи, он уже покойник. Человеческая глупость безгранична, почти никто не хочет задумываться, что если человек родился, он уже покойник. До того, как стать инвалидом, Миша тоже не знал, что он покойник. Он просто жил. Чем быстрее слабело его тело, тем быстрее Миша понимал, что жизнь – никчемный и тяжелый груз. Когда он забывал об этом, ему напоминали люди. Или мухи. Мухи напоминали лучше. Люди говорили, что он бесполезный кусок мяса, что он не приносит пользы и ест чужой хлеб. Но это были только слова, всего лишь слова. Мухи не могли говорить, мухи не разговаривают. Мухи больно кусали. Они садились на Мишины ноги и кусали, кусали больно, очень больно. Обычные домашние мухи не кусают людей – так написано во всех справочниках по биологии. Но мухи не читали справочников, они просто кусали. Кусали весной, летом и осенью.

Мои ноги совсем не шевелятся. Когда на них садится муха, я не боюсь ее. Если муха и начнет кусаться, я всегда смогу согнать ее с ноги. Мухи – глупые твари, они не знают, что у меня есть палка, которой легко можно достать до неподвижных ног.

Миша тоже не боится мух. Когда муха кусает его, он просит кого–нибудь согнать муху с ноги. Если никого поблизости нет, Миша терпит. Я тоже терпеливый человек. Я почти спокойно могу терпеть, когда меня кусает комар. Если комар кусает меня за руку, я могу долго смотреть на него, медленно наблюдать, как он смешно дергает брюшком, наполняясь человеческой кровью. Когда тяжелый комар, напившись крови, вытаскивает хоботок из моей кожи, я радуюсь за него, мне нравится наблюдать за живым комаром. Терпеть укус мухи я не могу. Если не удается согнать муху сразу, я кричу, плачу, зову на помощь. Миша не такой. Миша спокойно сидит и ждет. Минуту, вторую, полчаса.

Муха садится на Мишу, кусает его. Миша спокойным, как всегда, голосом просит меня согнать муху.

Я сгоняю муху.

– Миша, почему ты не кричал? – спрашиваю я. – Тебе же было больно.

– Если бы я кричал, ты бы подъехал быстрее?

– Навряд ли.

– Ты дурак, Рубен. Я знаю точно, если ты нервничаешь, то все получается медленнее. Я всегда знаю, что делаю.

– Даже когда больно?

– Ты не просто дурак, ты дурак особенный. Именно когда больно, и нужно контролировать себя и думать, что делаешь. Не понимаю я тебя, когда ты думаешь? Наверное, только по пятницам.

– Так сегодня же пятница.

– Извини, Рубен, я ошибся. По пятницам ты тоже не думаешь.

Только один раз я услышал от него просьбу о помощи, сказанную сдержанным стоном. Я подъехал к его коляске, привычно оглядел его ноги. На ноге у Миши сидел овод.

Вшей я не боялся. Помню, я был совсем маленьким, жил в сельском детском доме. Взрослые были простые и добрые. Воспитательница брала меня на руки и осторожно стряхивала вшей с моей головы на подстеленное полотенце тонким гребнем. Никто не кричал на меня из–за вшей, я был ни в чем не виноват. Нас, маленьких детей, возили в баню. В баню нас возили на лошади. Летом лошадь запрягали в телегу, зимой – в сани. Лошадь была большая и совсем не страшная, но я все равно немного боялся ее. В бане нас стригли наголо, купали. Когда нас привозили из бани, нянечки несли нас в спальню с чистыми белыми простынями. «Вши и вши, – беззлобно ворчали нянечки, – что тут особенного? Раньше человека без вшей за больного держали, а сейчас что? Сразу в баню, да белье менять. Нашли чего бояться – вшей».

Потом были другие детские дома. Потом было страшно и непонятно жить на свете. За вшей меня ругали, вши были моим недостатком. Вши не мешали мне. Я привычно чесал голову, думая над математической задачей или изучая биологию. Иногда, от тоски и одиночества, я стряхивал вшей на тетрадный лист и играл с ними. Вши медленно ползали по бумаге, они были забавными зверюшками. Раздавить вошь ногтем я не мог – не хватало сил и точности движений. Я раскусывал их зубами. Брезгливости я не испытывал, привкус крови не мешал мне – ведь это была моя кровь.

Вши страшно сердили учителей и воспитателей. То, что у меня вши, надо было тщательно скрывать. Я старался меньше чесаться на уроках, прятался от взрослых. Только лежа в одиночестве в пустом классе или спальной комнате, я мог всласть почесаться. Вши сыпались с меня, я не обращал на них внимания. Каждую неделю наша воспитательница проверяла головы мальчиков, каждую неделю я старался избежать этой проверки. В такие дни я боялся, что воспитательница узнает про меня то, что знал весь детдом. В такие дни я ненавидел себя. Я очень хотел провалиться, исчезнуть, немедленно умереть. Когда воспитательница обнаруживала у меня вшей, она брала баллончик с дихлофосом и поливала мне голову. Дихлофос страшно вонял, дихлофос мне не нравился. Поливание меня дихлофосом называлось «санобработка». Наутро следующего после такой обработки дня я, надышавшись паров этой гадости, не мог проснуться. Нянечки будили меня, трясли за плечи, выносили на улицу. Нянечки кричали на медсестру, медсестра колола мне уколы. Перед глазами у меня стояла ночь, звуки доносились, как сквозь вату. Мне не нравилось умирать, мне не нравился запах нашатырного спирта. Воспитательнице не нравился я. Когда меня только привезли в этот детдом, воспитательница честно пыталась договориться со мной по–хорошему.

Она присела передо мной на корточки. Ласково заговорила с непослушным мальчиком.

– Рубенчик, – сказала она спокойно. – Тебе же не нравится быть вшивым, правильно? Ты умный мальчик, у тебя очень хорошие отметки по всем предметам. Почему ты уклоняешься от санобработки?

– Это бесполезно, – наивно отвечал я. – Чтобы не было вшей, нужно мыть голову и менять белье. Вши от дихлофоса не все умирают, а у меня потом голова болит. Голова еще ничего, поболит и перестанет, а наутро сердце бьется сильно, и нянечки разбудить меня не могут. Вы же не будете мыть мне голову после санобработки?

– Конечно, не буду. Это не входит в мои обязанности. Если у тебя что–нибудь болит, скажи медсестре.

– Я говорил, она таблетку дала.

– Вот видишь, как все хорошо. После таблетки ведь у тебя ничего не болит?

– Не болит. У меня сердце от дихлофоса болит.

– Не выдумывай.

Она посмотрела на пузырек с дихлофосом, задумалась. Прочитала написанное на этикетке, поднесла пузырек к моим глазам.

– Смотри, Рубен. Здесь ясно написано: «От насекомых». Если бы от дихлофоса болело сердце, это бы написали на этикетке. Теперь ты понял?

Я понял. Я понял, что спорить с ней бесполезно. Все, что мне оставалось, – это подставить голову под струю яда и сказать «спасибо». Радостная воспитательница пошла искать следующую жертву. Наутро меня опять долго будили нянечки, болело сердце, медсестра колола уколы.

У Миши вшей не было. Миша мыл голову каждые три дня, а иногда и чаще. Единственный из неходячих, он носил длинные, по детдомовским меркам, волосы. Голову ему мыл Федька. Когда–то давно Миша научил Федьку мыть голову. Федька боялся вшей. Когда Федьку только привезли в наш детдом, он, испугавшись запаха дихлофоса, отчаянно отбивался от воспитательницы и даже укусил ее за палец. После этого его отвезли в дурдом. В дурдоме Федьку били. Федька боялся воспитателей и дурдома. Когда Федька вернулся из дурдома, Миша подружился с ним. Миша научил Федьку намыливать голову и смывать пену горячей водой. Миша учил Федьку улыбаться всякий раз, когда с ним разговаривали взрослые. Взрослые кричали на Федьку, называли дураком и грозили дурдомом – бесполезно. Федька стоял и улыбался, как его научил Миша. Постепенно взрослые привыкли к Федькиной улыбке и стали считать его безобидным дурачком. Федька мыл голову себе и Мише, Миша покупал шампунь, дарил Федьке на дни рождения разноцветные расчески.