Монахиня секс-культа. Моя жизнь в секте «Дети Бога» и побег из нее - Фейт Джонс

Мне нравится проповедовать студентам колледжа в Бангкоке. Нас никто не отвергает. Они все такие дружелюбные, приветствуют нас, странных иностранцев, улыбками и предлагают дуриан[25], от которого я вежливо отказываюсь, хотя с благодарностью принимаю ломтики гуавы.

По дороге домой я смотрю в окно автобуса, наслаждаясь видом покрытого буйной растительностью кампуса, пока мы не выезжаем на улицы Бангкока. Тут — полная противоположность безмятежному парку университета: гудящие и фыркающие грузовики, скутеры и тук-туки[26] и люди, лавирующие между потоками транспорта.

Я приспосабливаюсь к новым людям, местным порядкам и своему положению Вожака. Но во время нашего вечернего семейного часа я замечаю, что моя мать сама не своя: она сгорбилась, больше не улыбается, глаза у нее совсем печальные.

Мы сидим в ее маленькой комнате и пытаемся читать Джонди и Нине книжки с картинками, чтобы их развлечь. Обнимая нас на прощание, она шепчет, что не хочет жить с нами в разлуке. Я, кажется, понимаю, что с ней происходит. Мать была королевой на Ферме. А теперь она даже не ценная пешка, а всего лишь опальная мать-одиночка, выполняющая любую работу по дому, какую бы ей только ни поручили. Она так и не смогла оправиться от того, что случилось во Всемирной службе. Я вижу, что она становится все более и более несчастной и испуганной, но совершенно не представляю, чем ей помочь.

Но в один из вечеров я вижу изменения в маме: она выглядит посвежевшей, а в глазах — блеск и решимость. Она удивляет меня, объявив, что собирается вывести нас из комплекса на прогулку. Мы направляемся к большим воротам в стене, которая окружает коммуну. Молодому человеку, который заметил нас, она говорит, что мы направляемся в парк через дорогу, и дарит ему свою широкую улыбку.

Хотя у ворот нет охраны, но люди всегда друг за другом наблюдают, и если вы планируете покинуть территорию, вам следует иметь разрешение. Нам говорят, что это для нашей же безопасности, чтобы, если что‑нибудь случится, нас могли найти.

Прижав к себе Джонди и взяв Нину за руку, то и дело оглядываясь, мама выходит через высокие ворота на тихую улицу. Ничего не понимая, я следую за ней. Сначала она идет в обычном темпе, но как только мы поворачиваем за угол, переходит на бег. Не успела я моргнуть, как моя мать с двумя детьми уже мчится по улице. На мгновенье я застываю в нерешительности.

«Ну же!» — кричит она мне, и я бросаюсь ей вслед.

Этот темп оказывается слишком быстрым для маленьких ног Нины, и вскоре мама буквально волочит мою сестру по тротуару. Я догоняю их, подхватываю сестру на руки и бегу рядом с матерью.

«Что ты задумала? — кричу я, тяжело дыша. — Куда мы бежим?»

«Тссс, ты скоро все узнаешь», — отвечает она, задыхаясь.

Она продолжает нестись по улицам и переулкам Бангкока, пока, наконец, не останавливается у проезжей части, вскидывая руку в воздух, чтобы подать сигнал проезжающему мимо тук-туку. Моторикша тормозит рядом с нами. Мама толкает нас внутрь, передавая мне Джонди, и что‑то бормочет водителю. Когда мы отъезжаем от тротуара, ее всю трясет, а я ловлю ртом воздух.

Я стараюсь сохранять спокойствие, удерживая младшего брата на коленях, а Нина сидит между нами. Но я напугана.

Водитель тук-тука останавливается перед захудалым мотелем в бедном районе. Теперь я беспокоюсь уже по-настоящему. Я почти не бывала за стенами комплекса, если не считать нескольких миссионерских поездок. И это место меня пугает.

Мама оплачивает номер с двумя кроватями. Наверное, она смогла собрать деньги, распространяя Слово Божье. Те места, где мы жили последние годы, конечно, были не очень комфортны, но вид нашего номера ввергает меня в уныние. Чувство дискомфорта усиливают и запах спрея от тараканов, и потрепанные, все в каких‑то пятнах, коричневые покрывала. «Мама, что происходит?» — тихо настаиваю я.

Заперев дверь комнаты, мама падает на одну из кроватей и разражается рыданиями. «Они хотят забрать тебя у меня! — она продолжает плакать. — Я не могу позволить им это сделать. Поэтому нам пришлось бежать».

Не знаю, правда это или нет, но видно, что мама в это верит, и ее страх меня пугает. Я сажусь рядом на кровать и пытаюсь ее успокоить.

«Мама», — мягко начинаю я.

«Нет! — вскрикивает она. — Я не вернусь! Этот дом похож на тюрьму».

Воздух тяжелый от жары. Старый кондиционер не производит ничего, кроме громкого дребезжания. Я смотрю, как мать раз за разом раздвигает шторы ровно настолько, чтобы в узкую щелку посмотреть на улицу и убедиться, что за мотелем не следят люди из коммуны. Она панически боится, что нас обнаружат, но при этом совершенно не представляет, как это — жить самостоятельно. У нас нет ни денег, ни друзей, к которым можно было бы обратиться за помощью, и вообще — нам некуда идти. Деньги из той небольшой суммы, которую мама сумела прикарманить, тоже на исходе. А значит, скоро нас могут вышвырнуть из отеля за неуплату.

«А как же папа? Он может нам помочь? Мы можем вернуться на Ферму?» — с надеждой спрашиваю я маму. Ни его самого, ни новостей о нем нет уже больше года.

Мама полностью лишена сил и практически все время лежит на кровати. Она напоминает марионетку, у которой перерезаны все нити.

«Я много раз писала твоему отцу с тех пор, как он уехал, — тихо говорит она, — но он не отвечает. Не думаю, что он нам поможет. Новое руководство в Макао разлучило нас с твоим отцом еще до того, как он покинул Ферму. Говорили, что я плохо на него влияю. У нас были проблемы, — признается она, — но мы всегда их преодолевали. Я люблю твоего папу, но я не знаю, позволят ли нам снова быть вместе».

Неудивительно, что мама была так несчастна и согласилась отправиться в ВС, чтобы лишний раз продемонстрировать свою верность Семье и найти место служения. Я молча слушаю, как мать пытается оправдать свое нынешнее положение. Понятно, что она во всем и во всех видит угрозу своей семье; и она убеждена, что если останется в коммуне, то однажды утром проснется и обнаружит, что детей у нее забрали. Ее чувство страха за будущее передается и мне. Я начинаю тревожиться, что меня разлучат с ней, Джонди и Ниной.

Но я не могу предложить матери какой‑то реальной помощи. Что я могу? Мне всего двенадцать лет. Единственные люди, к которым мы можем обратиться, находятся