Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения - Фридрих Горенштейн

Выступление мое было встречено долгими теплыми аплодисментами, которые еще раз подчеркнули международную европейскую поддержку нашей русской борьбе с еврейскими эксплуататорами. После меня с краткой речью-справкой выступил Путешественник. Он сказал:

– Первое избиение евреев в Киеве было в 1092 году, то есть почти восемьсот лет назад. И за восемь веков это отношение к евреям не изменилось. То, что ранее могло быть названо суеверием и народной дикостью, повторяется в культурных странах: и у нас, и в Австрии, и в Германии.

Председатель антисемитского форейна портных Лацарус напомнил о событиях, не так давно произошедших в Германии.

– С наступлением маневров германской армии, – сказал он, – выступление народа против евреев всегда возобновляется, так как города остаются без гарнизонов. В городе Штольце толпа рабочих и подмастерьев собралась на рыночной площади с криком:

– Juden, raus!

– Они кинулись на еврейские лавки, которые считают источником своих бедствий… Но, очевидно, по предложению своих еврейских советников правительство Бисмарка специально оставляет в городах воинские команды… Войска дали залп. Площадь покрылась убитыми и ранеными. Среди убитых, господа, было несколько женщин. Вмешательство войска и пролитие христианской крови произвело самое ободряющее действие на евреев. Они начали кидать в толпу из окон чем попало, обливали народ помоями, издевались… В ответ возникали баррикады, взвились красные флаги… Так в Штольце войска императора и евреи сражались против христианского населения…

– Только социализм, – в который раз, не боясь повторений, бросил с места Генрици, – может успешно справиться с еврейской проблемой.

– Но социалистами у нас в России, – заявил я, – ошибочно считают интеллигентов, прошедших курс политических наук в кафе и ресторанах Парижа и Вены и напяливших на себя штаны цивилизованного человека… Нет, социалисты не они, социалисты мы, русские патриоты-антисемиты. Разве мы не горюем о голоде крестьян, о рабочих в сырых подвалах, о бедствиях чиновничьей мелкоты…

Это мое выступление весьма содействовало моему личному сближению с Генрици, и вскоре между нами состоялась плодотворная частная беседа. Хотя, надо признаться, при всем моем глубоком уважении к этому выдающемуся деятелю международного антисемитизма, люди мы разные и никогда б не могли так коротко сойтись, как я сошелся с Виктором Иштоци. Кстати, об Иштоци и о его манифесте у нас и был разговор.

Встретились мы с Генрици случайно и в месте весьма любопытном. Заседания конгресса происходили иногда в первой, иногда во второй половине дня, и свободное время каждый делегат использовал по своему усмотрению. Я уже успел несколько раз посетить королевскую картинную галерею с ее великолепной «Сикстинской Мадонной» Рафаэля… С радостью останавливался я всякий раз также перед картинами Мурильо, Корреджо, Баттони, Рембрандта, Ван Дейка. Несколько раз в картинной галерее я встречал Ивана Шимони, друга Иштоци, большого ценителя искусствa, многосторонне образованного человека и редактора крупнейшей антисемитской газеты Венгрии.

– Когда-нибудь, – шепнул он мне, восторженно глядя на шедевр Тициана «Христос с монетой», – когда-нибудь все это будет принадлежать народу…

Но Генрици я ни разу в картинной галерее не встречал. Встретился я с ним в зале Дрезденского суда на весьма любопытном процессе. Должен сказать, что судебная медицина и психастения (psychasthenia) являются моим давним увлечением, и я был рад, что с доктором Генрици у нас обнаружился общий интерес, который помог нам сблизиться. Сидя в зале суда, доктор Генрици делал какие-тo зарисовки, чертил схему и вел записи своим быстрым мелким почерком. Видно было, что здесь он человек свой. С ним здоровались судебные чиновники, и он подолгу беседовал в перерыве с судебным экспертом, строгим, выхоленным господином, своей важностью напоминающим мне почему-то наших русских провинциальных провизоров.

Процесс был не только любопытен, но, я бы сказал, уникален. Преступник – мальчик двух лет девяти месяцев. Малютка Альфред обвинялся в убийстве ребенка моложе его на одиннадцать месяцев. Еще раньше в нем была замечена страсть мучить маленьких детей. На сей раз он зашел так далеко, что напал на свою жертву на улице, повалил ее и убил куском свинца, проломив череп. Детская курточка этого калибана в миниатюре, забрызганная кровью, фигурировала в качестве вещественного доказательства. Мать призналась, что у него дурные свойства и у нее нет сил с ним управляться, хотя он говорить еще не умеет. Суд признал, что малютка слишком мал, чтобы на него была возложена ответственность. Во время судопроизводства этот малютка внезапно схватил протокол осмотра трупа и швырнул его на землю. Весьма вероятно, что умственное состояние этого юного чудовища отнюдь нездоровое. Нельзя без ужаса подумать о его будущем, так как он носит зародыш болезненной страсти к убийству.

– Безусловно, гипертиреоз, – сказал мне Генрици после судебного заседания, когда мы вышли на улицу, – конечно, не у ребенка, а у кого-то из родителей… Кроме того, отец, пожалуй, до зачатия длительное время страдал половым бессилием. Но случай с научной точки зрения интересный.

– Не хотите ли пройтись пешком, – сказал я, – до Großer Garten не более нескольких верст.

– С удовольствием, – ответил Генрици, – я люблю пешие прогулки, они способствуют обогащению кислородом крови, и такая кровь очищает уставший мозг.

По дороге мы говорили о ничего не значащих пустяках, которые тем не менее крайне важны, ибо сближают малознакомых людей. Я угостил доктора Генрици моими любимыми «Лимонными» папиросами, которых у меня из России было несколько пачек.

– Хорошие русские папиросы, – сказал Генрици, затянувшись и пуская клубы дыма. – У нас в Германии не принято курить папиросы. Мы курим сигары, которые часто производят из дешевых сортов табака. Хорошие сигары стоят очень дорого.

– А здесь турецкий табак, – сказал я, – и они недороги – сто штук шестьдесят копеек… У нас есть папиросы, которые стоят сто штук рубль, но «Лимонные» мне кажутся лучше.

– Курение табака, – сказал, улыбнувшись, Генрици, – это почти единственное, в чем я расхожусь с Дюрингом. Дюринг считал курение делом недостойным.

– Вы сказали «почти», – заметил я, – значит, существуют еще кое-какие моменты, по которым вы с Дюрингом расходитесь.

– Дюринг – величайший из умов, когда-либо живших на земле, – сказал Генрици. – Это в конце концов поймут если не все, то большинство. Однако с его требованием о немедленном упразднении религии при социализме я не согласен. Я считаю, что христианская религия должна быть прежде всего очищена от последних остатков семитского элемента и стать чисто расовой религией арийцев. На конгрессе я несколько неточно, умышленно неточно передал слова Дюринга об очищении религии от семитов… Дюринг стремится очистить жизнь от религии, считая, что христианство слишком и бесповоротно связало себя с семитами… Возможно, в этом есть какая-то правда, но правда и то, что именно христианство спасло арийскую расу от нравственной порчи, и из зачарованного круга христианства ни один арийский народ не мог выйти, не подвергнув себя нравственной гибели и уничтожению… За восемнадцать веков не могла возникнуть ни одна новая религия, не имеющая корни в христианстве… Социализм именно туда уходит своими корнями…

– Доктор Генрици, – сказал я, – мне, к прискорбию, казалось, что между вами и Иштоци существуют какие-то внутренние трения, а это было бы для международного антисемитизма серьезной потерей. Но теперь, когда я слышу вас, мне кажется, что говорит Иштоци… Доктор Генрици, вы оба нужны международному антисемитизму. Ваше сотрудничество – его главная, может быть, сила, поймите это.

Генрици посмотрел на меня и улыбнулся.

– Я люблю славян, – сказал он, – когда они подавлены чужой властью, и терпеть их не могу, когда они свободны, как не могу видеть седла на корове… Не обижайтесь на мои откровенные слова и постарайтесь их понять. Под чужой властью я имею в виду не политическую власть, а идейную. Хотите вы этого или не хотите, но вы будете заимствовать чужие идеи в социализме и антисемитизме, как вы заимствовали чужие идеи государственного и экономического устройства.

– Пусть так, – ответил я, – но вы не можете отрицать, что выступление Иштоци на конгрессе – это поэма… Это великий поэт-антисемит, его ненависть к еврейскому врагу полна личного лиризма… Это именно то, что сближает его с русскими антисемитами и чего не хватает антисемитизму немецкому.

– Именно, именно, – оживленно ответил Генрици, – вы очень точно сказали. – Антисемитизм Иштоци носит характер личной обиды на евреев… Не буду от вас скрывать, первоначально, в молодости, Иштоци имел довольно тесный контакт с евреями, имел с ними дела, но затем задолжал им и, не желая платить, их возненавидел. У меня никогда не было никаких личных дел с евреями и никаких к ним личных претензий. Я возненавидел их как идею.