Кукушка - Дмитрий Скирюк

— Они не любят испанцев... — заметил как бы между прочим Карл Барба. — Этим надо воспользоваться, пока они не разошлись. Фриц! — окликнул он.

— А?

— Хватай барабан и лупи что есть мочи.

— Да я не умею!

— Что тут уметь! Просто стучи, чтоб на тебя обратили внимание. А я сейчас...

И он нырнул в сундук.

Фриц пожал плечами, но спорить не стал, вместо этого послушно утвердил высокий барабан на бочке к принялся размеренно стучать, пока собравшаяся публика вновь не обратила взоры на кукольный балаган.

На сцену упала борода, а следом сверху показалась выпученная рожа господина Барбы. В одной руке он держал нечто длинное, мохнатое, из другой торчали руки-ноги каких-то кукол.

— Почтеннейшая публика! — провозгласил он, обнажив в улыбке широкий ряд зубов, словно у него была четверть луны в голове. — Не спешите убегать, спешите видеть! Я вам расскажу историю, которая всем понравится, а если и кого обидит — дураку не привыкать, а умный сам с обидой справится!

Народ стал стягиваться к ларьку, Барба откашлялся и продолжил:

— Сие сказание моё гишпанское, игристое, как шампанское, не сиротское и не панское, а донкихотское и санчо-панское. Вот на почин и есть зачин и для женщин и для мужчин, и все чин чином, а теперь за зачином начинаю свой сказ грешный аз!

На сцене показались чуть ли не сразу все куклы, что были в сундуке, — Фриц сбоку видел, что хозяин подвязал их к одной доске и теперь просто водил доской туда-сюда.

— Во граде Мадриде груда народу всякого роду, всякой твари по паре, разные люди и в разном ладе, вредные дяди и бледные леди.

У Мадридских у воротПравят девки хоровод.Кровь у девушек горит,И орут на весь Мадрид,Во саду ли, в огородеПесни в чьём-то переводе!

Карл-баас, не иначе, был волшебник; куклы двигались, встречались и раскланивались, и в самом деле напоминая внешностью надутых господ испанцев, так кичащихся своею кровью, родословной и военными заслугами. Ни одна не стояла на месте. Борода служила частью декораций. В толпе захихикали.

Тем временем, пока бородач говорил, на сцену опустилась ещё одна кукла, изображавшая учёного Тарталью, — Карл-баас подвязал ему шнурком университетский балахон, сделав его похожим на сутану, а края четырёхугольной шапочки-менторки загнул так, чтобы та напоминала кардинальскую.

— И состоял там в поповском кадре поп-гололоб, по-ихнему падре, по имени Педро, умом немудрый, душою нещедрый, выдра выдрой, лахудра лахудрой!

Смешки в толпе переходили уже в откровенный хохот. Люди улюлюкали, свистели и показывали пальцем. Барба оказался прав: испанцев в Брюгге не любил никто. А бородач, вдохновлённый успехом, уже водил по сцене новую куклу, ранее, наверное, лежавшую на самом дне сундука, — Фриц её никогда не видел. Это оказалась собака, мохнатая, запылившаяся, но вполне узнаваемая.

— И был у него пёс-такса, нос — вакса, по-гишпански Эль-Кано. Вставал он рано, пил из фонтана, а есть не ел, не потому, что говел, а потому, что тот падре Педро, зануд-ре-паскудре, был жадная гадина, неладная жадина, сам-то ел, а для Эль-Кано жалел...

Мохнатый чёрный пёс под эти комментарии совершал описываемые действия, вплоть до задирания ножки на угловой столбик, «падре Педро» то крутился в танце в обнимку со связкой колбас, то хлебал из бутылки, то гонялся за собакой с дубиной. Бородач продолжал:

— Сидел падре в Мадриде. Глядел на корриду, ржал песню о Сиде, жрал олья-подриде, пил вино из бокала, сосал сладкое сало, и всё ему мало, проел сыр до дыр, испачкал поповский мундир.

Вот сыр так сыр,Вот пир так пир.У меня всё есть,А у таксы нема,Я могу всё естьВыше максимума!

— Ох и стало такое обидно, ох и стало Эль-Кано завидно. И не помня себя от злости, цапанул он полкости — и бежать. Произнёс тут нечто падре про собачью мадре, что по-ихнему мать, схватил тут дубинку и убил псих псинку, и в яму закопал, и надпись написал, что во граде Мадриде падре в тесноте и обиде от такс. Так-с!

Фриц понял, что на сей раз кукольник попал в точку: народ вокруг не просто хохотал — народ стонал от смеха! Зрители напирали, а в задних рядах даже подпрыгивали, силясь разглядеть, что происходит, а выше всех, над хохотом толпы, над басом кукловода, серебристым колокольчиком звенел смех маленькой Октавии.

— Ну и дела как сажа бела! — меж тем уже заканчивал Карл-баас. — А нас счастье не минь, а Педро аминь, а прочие сгинь! Дзинь!

Толпа захлопала и засвистела, на сцену балаганчика дождём посыпались монетки. Пара-тройка мальчишек из местных бросились было подбирать, что упало поближе, но Фриц был тут как тут — отогнал одних, показал кулак другим и принялся за дело.

«Еще! — закричали в толпе, — Ещё давай! Ещё!» Пришлось повторить ещё два раза. Кукольник на ходу импровизировал, добавлял в текст соли и стихов, чтоб закрепить успех. Народ в итоге хохотал ещё пуще. Шляпу нагрузили так, что Октавия еле дотащила её обратно.

— Va bene! — радостно вскричал Карл-баас, когда народ наконец разошёлся и монетки подсчитали. — Вот это совсем другое дело! Надо будет завтра повторить подобное ещё где-нибудь. Ещё два-три таких представления, и можно две недели не работать, Фриц, помоги разобрать балаган. Где тачка? Тачка где?

Тачку сперли, но теперь даже это не особо расстроило троицу — Один флорин из выручки пришлось потратить на покупку новой тачки, на неё погрузили сундук, трубу и балаганчик, после чего Карл Барба сам повёз её обратно, предоставив Фрицу тащить барабан. Дождь так и не пошёл, и зонтик не понадобился.

Весь вечер Барба пировал. Он заказал яиц, толчёного гороху, сыру, жареного поросёнка, choesels[47] и большой пирог, потом себе — бутылку красного лувенского, а детям — сладких блинчиков, изюму и rystpap[48], велел подать всё это в комнату наверх и растопить там камин.

В двенадцать ночи разразилась страшная гроза, молнии сверкали на полнеба, вода потоками катилась по стеклу, по крыше будто камни грохотали. Во всех церквах звонили в колокол, чтобы отвадить молнию. Октавия забилась под кровать, откуда её еле выцарапали и постарались успокоить, прежде чем она успела спрятаться в шкафу. Поддавший кукольник извлёк свой геликон, зачем-то нацепил очки, пробормотал (кому — неясно): «Вот я её сейчас!» — и принялся дудеть, стараясь попадать в такт громовым раскатам. Теперь уже казалось, что корчму трясёт не только снаружи, но и изнутри, никто ничего не понимал, постояльцы повыскакивали из постелей и забегали по коридору.