После бури. Книга вторая - СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН

— Справку мы напишем.

— С печатью?

— С печатью КИС. Комиссия по изучению производительных сил Сибири,— зачем-то прояснил Корнилов, хотя молодому человеку, судя по всему, это было совершенно безразлично, что за комиссия, что за печать, лишь бы печать.

— Круглую? — спросил он уже радостно.

— Круглую! — подтвердил Корнилов.

— Не знаю, как вас и благодарить,— вздохнул молодой человек.— Право, не знаю. Такое положение, такое, знаете ли, положение! Я их там очень просил, чтобы они выпустили меня завтра после завтрака, а не сегодня перед самым обедом, я предчувствовал, что со мной получится неприятность. Конечно, не послушали... Да и мои... мои коллеги советовали не задерживаться до завтра. Простите, как вас зовут?

— Петр Николаевич!

— А меня можете называть Юрой!

— А по фамилии?

— Можете и по фамилии. Отчего же? Я к этому тоже привык.— Теперь молодой человек стоял свободно, опираясь одной рукой на стол секретарши, напряженность в его фигуре не то чтобы исчезла совсем, но уже не бросалась в глаза, морщины на лбу расправились, в общем, он стал похожим... ну, конечно, на самого себя, еще молодого, воспитанного и много пережившего человека.

— А вот скажите, фамилия Ухтомский — это что же? Та самая?

— Та самая...

— Княжеская?

— Князь был моим дядей.— И потом уж совсем весело он заметил: — А я был его племянником! И наследником! Разумеется, что все это было так давно, что кажется, не было никогда.

— Ах, вот как,— усмехнулся Корнилов.

— Именно так, именно так,— подтвердил Ухтомский.

Когда уже готова была справка о том, что «Предъявитель сего гр-н Ухтомский Юрий Юрьевич состоит на службе в Краевой плановой комиссии в должности мл. библиотекаря», когда справка была заверена круглой печатью КИС, а счастливый Ухтомский направился к выходу, чтобы где-нибудь пообедать и подыскать ночлег, Корнилов и еще спросил его доверительно:

— Сидели-то вы, Юрий Юрьевич, по делу? Или просто так?

Ухтомский остановился, удивленно посмотрел на Корнилова.

— Вот и видно, что вы не в курсе дела, видно, что не знаете порядка! Да разве я могу сказать! По делу? Без дела? Для этого что нужно знать, для того, чтобы ответить на ваш странный вопрос? Для этого нужно совершенно точно знать, что такое дело. И что такое не дело. А кто же это знает? Никто не знает, как есть никто на свете! Так я вас еще очень благодарю, Петр Николаевич! Вы представить себе не можете, как я...

И он пошел к дверям, молодой и счастливый князь Юрий Юрьевич Ухтомский.

А Корнилов позавидовал князю — тот был счастлив!

И сказал ему вслед:

— Ну, не хотите рассказать, что, как и за что, и не надо! И не рассказывайте, разве я настаиваю. Да ничуть!

И если бы встреча с князем была последней, последним впечатлением дня. Не тут-то было...

Корнилов, предчувствуя, что не тут-то было, провел время до позднего часа в своем кабинетике, так было спокойнее, среди своих бумаг и цифр. Кроме того, не исключено, что завтра Прохин вытащит на трибуну и самого Корнилова, могло случиться. В то же время и непохоже было на это после того, как Прохиным было сделано внеочередное сообщение о вредительстве в Донбассе.

Вот Корнилов и гонял разные цифры по разным отчетам, по разным справкам, по разным графам, по докладным и объяснительным запискам. Цифры были послушны, куда пошлешь, туда они без всякого недовольства идут, но в то же время они были себе на уме, будто у них есть собственная, тайная жизнь, и все это потому, что они были коварно приблизительны, за их точность, достоверность и правду нельзя было ручаться, то ли цифра больше самой себя, то ли значительно меньше — угадай?

Скажем, с земельными фондами угадай: что считать землями удобными, что условно удобными, что неудобьем?

С людьми угадай: переселенческое управление планировало увеличение сельскохозяйственного населения в предстоящем пятилетии на один миллион человек, Крайземуправление — на шестьсот тысяч, по данным самой КИС, выходило что-то тысяч восемьсот. Разница туда-сюда двести тысяч. Двести тысяч живых людей...

Но все равно это цифровое коварство было спокойнее и куда покладистее дня сегодняшнего с его совещаниями, с его встречами, с его мыслями, с его безмыслием.

С цифрами у Корнилова было единодушие, то самое, которого ему сегодня так не хватало в зале заседаний Дворца труда, отсутствие которого он переживал тревожно и как-то неопределенно, не зная точно, кого в этом упрекать: самого себя или же всех участников съезда плановиков?

Ну, а когда он пришел домой, поднялся на лестничную площадку уже во тьме, уже усталый, думая, что и ужинать не будет, а скорее-скорее разденется и в постель, он заметил у дверей фигуру. Фигура сидела на полу, когда же Корнилов приблизился, она встала и сказала знакомым голосом:

— Здравствуйте, дядя Петя! Добрый вечер, дядя Петя!

— Кто это? — удивился Корнилов столь неожиданному к нему обращению.

— Не узнаете? А ну узнайте? Ну-ка, ну-ка!

— Витюля? — не поверив самому себе, угадал Корнилов.— Ты почему здесь? Каким образом?

— А я к вам, дядя Петя!

— Ко мне? Зачем тебе я?

— Дядя Петя! Сначала войдем к вам, потом поговорим...

— Ну все-таки?

— Сначала войдем.

Вошли. Корнилов щелкнул выключателем и внимательно осмотрел Витюлю... Мальчик как мальчик, даже приглядный: курчавый, сероглазый, хорошего телосложения, только цвет лица неопределенный, серо-желтый, кажется. И одет небрежно — несвежая рубашка, помятые штаны. Пока Корнилов рассматривал Витюлю, тот стоял неподвижно, улыбался. «Ну, посмотри, посмотри на меня. Если это интересно!» Потом он махнул рукой, дескать, хватит, пора приступать к делу. И приступил так:

— Дядя Петя, я к вам пришел.

— Это я понимаю,— сказал Корнилов.— Но не понимаю, почему ты вдруг называешь меня дядей Петей. Мы с тобой и разговаривали-то раза два-три, и вот я тебе уже и дядя, и Петя!

— А сколько раз нужно поговорить, чтобы называть вас и дядей, и Петей?

— Много. Много раз.

— Я думал, двух-трех уже хватит. Мы в одном дворе живем. Хотя и в разных домах, но во дворе-то в одном. И знаете еще что? Я не знаю вашего отчества. Николаевич, кажется? Кто-то мне говорил, будто Николаевич. Кажется, мой старец.

— Ну, хорошо,— не без раздражения и даже не без подозрений каких-то по поводу своего отчества прервал Витюлю Корнилов.— Зачем ты все-таки ко мне пришел?

— Как зачем? Я пришел к вам!

— Может быть, в гости?

— Конечно, в гости.

— Не поздновато ли? Мы, пожалуй, и соседей разбудим.

— Так ведь раньше-то вас дома не было. Я вас до-о-лго ждал, дядя Петя. Едва-едва дождался. Вот и все!

— Ну и что же ты думаешь делать в гостях?

— Ничего особенного. Вы мне постелите где-нибудь в уголке, я и переночую. Вот и все. А больше мне ничего не надо. Разве чайку. Горяченького. С хлебом и с маслом.

— Это очень странно. Ты не находишь?

— Ничего странного: человеку надо где-то переночевать.

— Но ты же из соседнего дома. Ночуй у себя дома!

— У меня есть причина не ходить домой. Вот и все!

— Что за причина? — спросил Корнилов.

— Как вам сказать-то, дядя Петя? Я несколько дней дома не ночевал, а сейчас придешь, старец Никанор поднимет истерику, хоть проваливайся сквозь землю! Где был, почему был, и пошла, и пошла история! Без конца. И начнет хвататься за свое сердце и за свои нервы, а это очень неприятно. У него нервы действительно дрянь, изношенные, лучше их поберечь. Для другого раза. Вот и все.

— А завтра утром? Ты тоже не придешь домой?

— Приду. Когда он уйдет на работу, старец Никанор. В свой Крайплан, в который и вы тоже ходите, дядя Петя.

— А завтра вечером? Когда Никанор Евдокимович вернется?

— Вернется, меня к тому времени снова не будет дома.

— И так далее?

— И так далее. Чем далее, тем, в общем-то, лучше.

— Он же тебя любит, Витюля. Несмотря ни на что.

— В этом вся беда. Все несчастье именно в этом.

— И тебе не стыдно, Витюля?

— Почему же? Я что, его просил, что ли, когда-нибудь меня любить? Хоть один раз? Никогда! В чем я виноват, что он меня любит и делает из этого черт знает что, какие скандалы, какие истерики? Он ведь, а общем-то, страшный зануда, мой старец. Вот и все!

— Но ведь он же тебя воспитывает. Кормит! Поит! Одевает! Неужели ты не испытываешь к нему уважения? Благодарности?

— Испытываю. Благодарность испытываю, уважение — он ведь ученый, мой старец, мой зануда, он, шутка сказать, профессор, я понимаю, а при чем тут любовь? От его любви тошнит, с души воротит, но он этого не хочет понять, профессор! Чем же я виноват, дядя Петя? Мы с ним разные люди, вот и все. Помогать друг другу очень разные люди могут, а любить — извините! Я девочек больше люблю, дядя Петя, чем старцев.

— Не говори так о Никаноре Евдокимовиче! Слышишь, не смей!

— Я бы и не говорил, я не сплетник, но вы же сами спрашиваете. Все-все знаете, но еще и еще спрашиваете.