Молодые годы короля Генриха IV - Генрих Манн

В этом углу собрались только придворные. Пока длился банкет, гости, сначала сидевшие вперемежку, сами собой разделились на два лагеря. На нижнем конце стола тесной кучкой собрались ревнители истинной веры. Между ними и католиками образовалось пустое пространство.

Де Миоссен вдруг увидел себя окруженным своими старыми друзьями и разлученным с новыми. Сначала он побледнел, затем чувство чести победило; он остался и начал так:

— Кто долго проживет здесь, невольно начинает колебаться, и под конец его охватывают сомнения: верно ли, что мы одни правы перед господом? Радуйтесь, — добавил он, торопясь, чтобы Агриппа не прервал его, — с вами этого не случится, но может случиться с вашим молодым королем, он, как мне сдается, любит в жизни не только слияние со Христом и святыми ангелами.

— Мы не должны бояться смерти! — Агриппа не дал так легко сбить себя с толку. — Смерть — наше прибежище в житейских бурях. И если бы мы сгорели в огне, его пламена взвились бы, опережая нас, к вожделенному престолу предвечного.

Это было красиво сказано, но вызвано вовсе не жаждой смерти, а, наоборот, глубокой убежденностью в том, что сам он, Агриппа, проживет еще очень долго. А как раз в этом молчаливый Миоссен отнюдь не был уверен. Он смотрел на Агриппу задумчивым взглядом до тех пор, пока тот не почувствовал, что разговор уже давно перестал быть просто застольной беседой.

— А что бы вы сказали, д’Обинье, если бы те факелы, которые должны осветить нам путь к вечности, вспыхнули не через двадцать лет, а завтра же, и не в неведомой точке земли, а в замке Лувр?

Никто уже не прерывал Миоссена; он мог спокойно продолжать свою речь среди бряцания цимбалов и звона кубков.

— Мне известно слишком многое. Тяжесть фактов труднее нести в себе, чем веру. Решение в Лувре почти принято, но еще не окончательно. Какое? Этого я не открою даже самому себе. Во всяком случае, сначала должна состояться свадьба. Ваш король и наша принцесса — такая прелестная молодая пара, что их чувство могло бы смягчить даже злодея. Скажите своим людям: пусть не смеют больше никого задирать — ни придворных, ни народ. Дело дошло до крайности, близок последний час. И как бы кое-кто из нас весьма скоро не вознесся к вожделенному престолу предвечного!

Миоссен встал и докончил, все еще склонившись над столом: — Чуть было не сказал лишнее.

Только виски у него были седые; но сейчас, когда он возвращался к придворным французского короля, стало заметно, что и плечи его сутулятся больше, чем следует в таком возрасте. Встретил Миоссена некий господин де Моревер — острый нос, близко посаженные глаза, сначала он посмотрел на Миоссена сверлящим взглядом и потом уже сказал:

— Все-таки дорвались до своих гугенотов, Миоссен, и все-таки сказали лишнее!

Оба господина стояли, друг против друга, выпрямившись во весь рост, ярко освещенные, перед коротким коридором, соединявшим вестибюль с парадной залой. В вестибюле пировала свита, а в зале — оба короля. Генрих сидел как раз напротив этого коридора, почему оба придворных были ему хорошо видны. Миоссен стоял несколько боком, король Наваррский заметил лишь его седеющие волосы и сутулые плечи; другой же был повернут к Генриху прямо лицом, и то, что Генрих увидел на этом лице, заставило его призадуматься. Юноша даже прервал на полуслове свою беседу с королем Франции. Карл последовал за его взглядом и, когда понял, на кого Генрих смотрит, нахмурился.

— Кузен Генрих, — торопливо сказал он, — рядом с вами сидит кое кто покрасивее тех, кого вы так пристально разглядываете.

Это было, конечно, правдой, ибо подле Генриха сидела Марго, и если не своей чарующей внешностью — она могла бы околдовать его одним только грудным и певучим голосом, которым принцесса произносила в данную минуту весьма ученые и вместе с тем двусмысленные тирады. В учености и в остроумии они были с Генрихом достойными соперниками. И то, что они говорили друг другу, подражая древним, те слова, которые принцесса беспечно роняла своими розовыми губками, потребовали бы от другой, столь же гордой и утонченной дамы, немалого усилия над собой, но Марго этим ничуть не затруднялась. Она говорила настолько громко, что то и дело кто-нибудь из сидевших рядом вступал в беседу и подчеркивал ее смысл. Немалую отвагу и изящество проявила также мадам де Сов — вздернутый носик, лукавые глаза, круто изогнутые, очень тонкие брови, чересчур высокий лоб, хрупкая фигурка — хотя это было одной видимостью. По всему было заметно, что в любви она весьма вынослива, на этот счет она с Генрихом уже столковалась — с помощью слов и без них.

О! Конечно, он любил Маргариту Валуа! При звуках ее голоса — грудного и, когда она хотела, лениво-томного — в недрах его существа вспыхивало волнение, горло сжималось, взор становился влажным. Он нередко видел предмет своих чувств словно сквозь дымку, как видят счастье, которое все еще остается землей обетованной. Не раз был он готов соскользнуть со своего кресла и пасть перед нею на колени: но он боялся людей. Ибо Карл Девятый был пьян, и ему взбрело на ум — «продернуть дружка толстухи Марго», а его братья — герцоги Анжуйский и Алансонский, устав от долгого сидения за столом, начали ссориться. Да и ответы Генриха королю Франции уже становились вызывающими. Кузен Конде толкнул его в спину, чтобы предостеречь. Что касается двух королевских братьев, то различие во мнениях побудило их перейти к действиям: принцев пришлось разнимать.

Лицо герцога Анжуйского было в крови. Он отступил по ту сторону стола и сказал своему кузену, Генриху Наваррскому:

— Ты хоть был честным противником, когда мы с тобой сражались, и чаще всего я тебя побеждал.

— Причиной тому были только твои письма, д’Анжу, язык в них такой деревянный и напыщенный, будто их писал испанец, меня обращал в бегство твой стиль. Вернее, у меня делалась лихорадка, и я уже не мог сражаться. Если бы ты в самом деле победил меня, я бы не сидел здесь, не сидел рядом с твоей сестрой.

Тогда герцог Анжуйский притих и даже струсил, хотя в нем все еще говорил хмель.

— Видишь, Наварра, у меня на щеке кровь. Но это вздор. Мой братец д’Алансон ненавидит меня, как ненавидит тот, чья очередь наступит еще не скоро. Но страшное дело — как меня ненавидит мой царственный брат, а ведь я его ближайший преемник. Наша мать хотела бы, чтобы на престоле сидел я, а Карл знает, как опасно становиться ей поперек дороги, Он боится, вот и бесится. Выпей со мной, Наварра! Мы честно поднимали меч друг на друга, и я тебе доверяю наши семейные тайны. Вхожу я вчера к своему венценосному брату и вижу: он бегает по комнате, точно зверь в клетке, а в руке у него обнаженный кинжал. Смотрит на меня искоса, ты ведь знаешь его взгляд. Ну, думаю, конец мне, дело ясное. И только он повернулся спиной, я шмыг за дверь, беззвучно, словно мышь, и, уходя, поклонился ему уже не так низко, как кланялся, когда входил, можешь мне поверить.

— Я всему готов поверить, — отозвался Генрих, а про себя вспомнил еще раз о том, что его мать отравлена.

Затем он сказал: — Ваша семья опасна, ее чар нужно остерегаться. Я не уберегся. — Тут Генрих обернулся, и сердце у него екнуло и неистово забилось, так ослепило его лицо Маргариты Валуа; а ведь это было лицо принцессы из черного дома.

Она же продолжала вести ученую и двусмысленную беседу с кем придется. Его бросило в жар, уже он готов был потребовать объяснений от Конде и герцога Алансонского. Вдруг он увидел у нее на платье цвета своего дома. Марго сговорилась с подружкой, и они выткали на своих юбках, не слишком заметно, его цвета: синий, белый и красный. «Цвета дома Бурбонов. Значит, она давно обо мне думала, давно уже ее тянуло ко мне, как и меня к ней, она носит мои цвета, и, когда она отказывалась выйти за меня, это был на самом деле только искусный прием, чтобы я полюбил ее еще сильнее. Да, Марго меня любит!»

От этой мысли он потерял голову и потребовал: — Пойдемте отсюда! — Он хотел ее увести, чтобы остаться с нею наедине. Однако Марго притворилась, будто ничего не слышит. А его сестра Екатерина наклонилась к нему и сказала:

— Не забывай: ведь мы в Лувре!

И Генрих тотчас опомнился и кинул быстрый взгляд вокруг себя: парадная зала, на резном потолке столько золота, что ее принято называть «золотая комната». Она выходит окнами на две стороны. С юга, с реки, уже широко надвигаются фиолетово-сизые сумерки. «Вот как мы засиделись за столом! С другой стороны, через западное окно, в золотую комнату льется золотой луч уходящего дня, он искрится и сверкает вокруг пьяного короля и вокруг влюбленного, а влюбленный — это я. Посмотри-ка на Катрину! Моя сестренка повернула ко мне свое рассудительное личико, оно не похоже на лицо нашей дорогой матери, но говорит мне то же, что говорило когда-то только ее лицо. Ты права, сестра, мы в замке Лувр, где у нас нет друзей, мы здесь с тобой совсем одиноки».