Чочара - Альберто Моравиа

— Стреляйте, дураки, стреляйте, все равно не попадете стреляйте в воздух… плевать они хотели на ваши выстрелы.

И действительно, снаряды зениток как будто не причиняли никакого вреда самолетам, продолжавшим лететь вперед. Но вдруг мы услышали сильный взрыв, более гулкий, чем выстрелы зениток, и белое облачко показалось уже не на небе, а на земле, среди домов и садов Фонди. Самолеты начали бомбить город.

Никогда не забуду я того, что случилось после этого первого взрыва, не забуду хотя бы потому, что мне никогда не приходилось видеть такое количество людей, радость которых в один момент сменилась отчаянием. Бомбы теперь падали одна за другой на город, белые облачка взрывов возникали совсем близко друг от друга; и все эти беженцы, еще минуту назад радовавшиеся появлению самолетов, теперь плакали и кричали, как это делали жена и дочь Филиппо, когда Винченцо сказал им, что немцы украли у них приданое. Все кричали, бегали по мачере, махали руками, как бы желая остановить самолеты:

— Мой дом, мой дом! Убийцы! Они бросают бомбы на наши дома, дома, дома!..

А бомбы между тем продолжали падать, как спелые фрукты с дерева, если его потрясешь; а зенитки стреляли зло и отчаянно, с оглушающим шумом, наполнившим теперь не только все небо, но заставлявшим содрогаться и землю. Самолеты пролетели до конца долины в сторону моря и там, у самого сверкающего моря, повернули обратно, чтобы сбросить на Фонди новые бомбы. Беженцы, примолкшие немного, думая, что самолеты улетели, теперь опять стали кричать и плакать еще громче, чем раньше. Но когда эскадрилья самолетов, уверенная в своей недосягаемости, уже удалялась в том направлении, откуда прилетела, предпоследний самолет вдруг вспыхнул, загорелся красным пламенем, развевавшимся, как шарф, в ясном небе. Один из зенитных выстрелов попал в цель, подбитый самолет стал отставать, хвост из огня и дыма окутывал маленькую белую машину, становясь все больше и все краснее. Беженцы теперь кричали:

— Молодцы немцы, так им и надо! Сбивайте этих убийц! Жгите их самолеты!

Вдруг Розетта закричала:

— Посмотри, мама, посмотри, вон парашютисты!

И действительно, в то время, как горящий самолет удалялся по направлению к морю, в небе один за другим раскрывались белые зонтики парашютов, а под каждым зонтиком висела и двигалась черная букашка: летчик. Всего в небе было сеть или восемь таких белых парашютов, очень медленно спускавшихся вниз: зенитки теперь уже больше не стреляли; подбитый самолет, неровно снижаясь, скрылся за холмом, откуда вскоре послышался очень сильный взрыв и больше ничего. Вокруг опять царила тишина, только издали, с той стороны, куда скрылись самолеты, едва доносилось какое-то металлическое жужжание; на мачере кричали и плакали беженцы; серебристые парашюты продолжали медленно опускаться вниз; а вся долина Фонди была теперь окутана дымом, через который там и тут пробивалось пламя пожаров.

Англичане пришли наконец, но только для того, чтобы разрушить дома беженцев; и в этом случае странное жестокосердие Микеле подтвердилось совершенно неожиданным для меня образом. В тот же вечер, когда мы разговаривали в шалаше, обсуждая бомбежку, Микеле вдруг сказал:

— Вы знаете, что говорили эти же самые беженцы, которые теперь хнычут над своими домами, когда газеты сообщали, что наши самолеты бомбили какой-нибудь город противника? Я своими собственными ушами слышал, как они говорили, что если эти города бомбят, значит, они этого и заслужили.

Я спросила:

— Разве тебе не жалко этих несчастных людей, которые потеряли свои дома, остались без ничего и должны будут бродить теперь по свету, как какие-нибудь цыгане?

А он мне:

— Мне жаль их, но не больше, чем тех, кто потерял СБОЙ дом еще до них. Я уже говорил тебе, Чезира: сегодня меня, завтра тебя. Они хлопали в ладоши, когда бомбили дома англичан, французов, русских; и вот теперь бомбят их дома. Разве в этом нет справедливости? А ты, Розетта, ты ведь веришь в бога, так скажи, не видишь ли ты в этом перста божьего?

Но Розетта, как всегда, когда речь шла о религии, ничего не ответила, и разговор на этом закончился.

После этой первой бомбежки беженцы всем скопом устремились в долину, чтобы убедиться своими глазами, что сталось с их домами, и почти все вернулись с радостной вестью, что их дома стоят невредимыми и что разрушения не были такими ужасными, как это казалось отсюда сверху. Было, правда, несколько убитых: старый нищий, спавший в полуразрушенном доме на окраине, и по странной случайности тот самый фашист по прозвищу Обезьяна, который грозил нам своим ружьем во время нашего пребывания у Кончетты. Погиб Обезьяна так же, как и жил: утром, пользуясь хорошей погодой, он пошел в Фонди и взломал там галантерейный магазин, бомба угодила прямо в этот магазин, и его труп был найден под развалинами среди тесемок и пуговиц, с зажатыми в руке украденными товарами. Я сказала Розетте:

— Пока умирают люди, как этот, пусть будет благословенна война.

К моему удивлению, по ее лицу потекли слезы, она вдруг заявила мне:

— Не говори так, мама… это тоже был бедный человек.

А вечером она захотела помолиться за упокой его души, которая была чернее его черной рубашки, надетой на нем в момент его смерти.

Я забыла сказать, что в эти дни умер еще один человек: Томмазино. Мне очень хорошо известно, как и почему он умер, потому что я находилась рядом с ним, когда произошел случай, из-за которого он умер. Ни дождь, ни холод, ни грязь не помешали Томмазино продолжать свои занятия торговлей. Он покупал продукты у крестьян, у немцев, у итальянских фашистов и продавал их беженцам. Продуктов было тогда уже очень мало, но он все равно спекулировал солью, табаком, апельсинами, яйцами, продавая все это по очень высоким ценам и порядочно на этом зарабатывая. Целый день он ходил по долине, презирал опасность, не потому, что был храбр, а потому, что любил деньги больше жизни; небритый, в засученных и рваных штанах, в грязных башмаках, он еще больше походил на вечного жида. Семья его уже давно жила в крестьянском домике, немного поодаль от дома Париде. Если кто-нибудь спрашивал у него, почему он не идет жить с семьей, Томмазино отвечал:

— У меня есть дела, я буду до последнего момента делать дела.

Под последним моментом он подразумевал последний момент войны, не зная, что дела он будет делать не до конца войны, а до последнего дня своей жизни.

Однажды я собрала в корзиночку восемь яиц и пошла вместе с Розеттой вниз, собираясь обменять эти яйца на солдатский хлеб у немцев, стоявших лагерем в апельсиновой роще в долине. Томмазино находился тогда, совершенно случайно, по делам в Сант Еуфемии и предложил нам идти вместе. Это было на пятый день после бомбежки; погода все время стояла прекрасная. Как обычно, Томмазино шел впереди по камням и ухабам горной тропинки и молчал, погруженный в свои расчеты, а мы, тоже молча, следовали за ним. Тропинка спускалась зигзагом по левой стороне горы, доходила до лежавшего поперек нее утеса и сворачивала через долину направо, шла некоторое время по ровному месту, затем продолжала спускаться вниз, но уже по правой стороне соседней горы. Склон этой горы был несколько необычен: он был весь покрыт голыми высокими скалами странной формы, похожими на сахарные головы, но серого цвета, как кожа у слона, и с огромным количеством больших и маленьких пещер; среди этих скал росло много кактусов, зеленые и мясистые листья которых были похожи на утыканные иглами подушечки. Тропинка извивалась среди кактусов и скал вдоль ручья, очень красивого, прозрачная вода его сверкала, как хрусталь, среди зеленого мха. Идя по уступу горы, Томмазино обогнал нас метров на тридцать, и вдруг мы услышали шум эскадрильи самолетов. Мы не обратили на это никакого внимания, так как уже привыкли к тому, что самолеты часто пролетали над нами, направляясь к линии фронта, и были уверены, что самолеты не станут бомбить гор, потому что бомбы стоили дорого и не было никакого смысла бросать их зря на камни, из которых состояли мачеры. Поэтому я совершенно спокойно сказала Розетте: — Слышишь, самолеты.

В ясном небе уже виднелась белая серебристая эскадрилья самолетов, выстроившихся в три ряда, впереди летел один самолет, как бы показывая другим дорогу. Я смотрела на этот самолет, и вдруг увидела, что с него падает маленький красный флажок. Тут я вспомнила, как Микеле объяснял нам, что этот флажок был сигналом для сбрасывания бомб. Не успела я этого подумать, как с самолетов прямо на нас стали падать бомбы, то есть мы не видели самих бомб, падавших с большой скоростью, но сейчас же услышали совсем близко от нас страшно сильный взрыв, так что вся земля закачалась как при землетрясении. На самом же деле это тряслась не земля, а прыгали вокруг камни, оторвавшиеся от горы, а еще больше, чем камней, было острых и искривленных кусков железа, каждый из которых был длиной по крайней мере с мой мизинец, и если бы хоть один из этих кусков попал в нас, мы умерли бы тут же на месте. Вокруг нас поднялась едкая пыль, от которой я закашлялась: в этом пыльном облаке ничего нельзя было разобрать Я очень испугалась и стала громко звать Розетту. Когда пыль немного осела, я увидела на земле множество осколков и искалеченных и порванных листьев кактусов и вдруг услышала голос Розетты: