Чучельник - Лука Ди Фульвио

– Сначала я увидел старуху. Мы стояли с ней плечом к плечу, и я слышал, как она бормочет молитву. Я много раз слышал, как эту молитву читают старухи в старом городе, греясь в случайно проникшем туда лучике солнца. Голос этой старухи напоминал ритмичные и монотонные голоса женщин, слышанные в детстве, и плеск волн в гавани, и скрежет тачек, которые толкают перед собой снующие по пристани грузчики… Все эти звуки… И еще в этих звуках был ужас и дикое отчаяние… и смирение, которое я ненавижу больше всего на свете… Помню, как плакал какой-то полицейский – здоровенный, толстый детина стоял и тихо плакал… Потом все звуки заглушил вопль женщины. Она расталкивала толпу, а люди хватали ее за руки и уговаривали не смотреть. Но полицейский не вмешался, он стоял там, как будто совсем без сил, и ронял слезы… И тогда я протиснулся сквозь толпу, хотя и понимал, что этого делать не надо… Да, по прошествии стольких лет могу точно сказать: я заранее знал… что там увижу… что там увижу.

Амальди зажмурился и увидел толпу, обступившую черное нагромождение мусорных мешков.

– …Как мешок. Тело было как мешок, Джудитта… Ее превратили в мешок с мусором… и бросили там, в переулке… словно мусор… убийца свалил ее, словно она мусор… отбросы… а не человек… Это была уже не она… Светлые волосы были ее… но это была не она, Джудитта… И никогда уже не станет ею… это тело, как мешок…

Он не стал рассказывать о черном слое запекшейся крови, похожем на поблескивающий пластик, о глазах, устремленных в никуда, в свинцовое, удушливое небо старого города. Не рассказал он и о том, как убийца взрезал ей то место, где несколько дней назад ее девственность была нарушена сверстником на утесе, прикрытом утащенным из дома одеялом, после того как они умчались из дома на велосипеде.

– Ей было всего шестнадцать… И неизвестно, кто убил ее, кто бросил там, в переулке, среди мешков с мусором…

Амальди подозревал, что это был кто-то из клиентов ее матери, которая с того дня перестала заниматься проституцией, поскольку в этом уже не было необходимости.

– Вот почему я выбрал эту работу… Я занимаюсь убийствами… потому что не могу забыть, не могу смириться.

Амальди поднял голову, повернул к себе лицо Джудитты, приблизил его к своим покрасневшим глазам.

– Я должен был тебе сказать… ты должна это знать, Джудитта. Я такой… и вряд ли когда-нибудь стану другим. Я обречен ловить того, кто… Я обречен копаться в мусоре… Я должен был тебе это сказать… потому что не знаю, смогу ли когда-нибудь похоронить ее… и сделать счастливой тебя…

Джудитта вытерла ему слезы, пригладила волосы, расправила ворот рубашки.

В этот момент из подъезда за их спиной вышла старуха, вся в черном, в толстых чулках и стоптанных башмаках, и вскрикнула, едва не налетев на них.

– Хоть бы скамейку себе нашли, бесстыдники! – заорала она, едва оправившись от испуга и воинственно размахивая хозяйственной сумкой.

Бормоча извинения, Амальди и Джудитта торопливо встали и заспешили прочь. Девушка так и не выпустила его руку. Какое-то время они шли молча, потом она вдруг спросила:

– Когда ты смотришь на меня, то думаешь о ней?

Амальди замедлил шаг.

– Нет.

– Покажи мне тот переулок.

Поймав удивленный взгляд Амальди, она добавила:

– Я не боюсь.

XIX

Наутро Джудитта вышла из дома и увидела в почтовом ящике конверт с ее именем, но без фамилии. Она помедлила, прежде чем вытащить его: сразу вспомнились похабные послания. Но потом она разглядела на конверте штамп комиссариата и поняла, что письмо от Джакомо Амальди. Прижав его к груди, она стала вскрывать конверт. Но передумала, взглянула на часы и быстро пошла по направлению к больнице – отрабатывать за вчерашний прогул. Письмо она прочтет потом, надо уметь сдерживать свое любопытство. Как в любовной игре, она продлит пытку, отчего наслаждение станет еще острее.

Пока выбиралась из темных переулков на просторный бульвар, где издали видно здание больницы, Джудитта вспоминала вчерашний день. Свое волнение, объятия, удивительный вкус его губ, горячащее кровь прикосновение его рук. Но больше всего думала она об убитой девушке. О том переулке, которым ходила десятки раз, не подозревая, что именно он стал сценой ужасающей трагедии. Переулок вдруг сделался опасным, как призрак зла, который пробудился к жизни, оттого что его история была поведана новым зрителям. Такие истории неподвластны давности лет, они остаются в настоящем, они живут, хотя речь в них идет о мертвых. Неожиданно для себя Джудитта подумала, что Амальди не достался бы ей, если б ту девушку не убили. В той другой, параллельной истории Амальди был счастливо женат и не стал бы менять ход событий в ее жизни. И вероятно, толстяк безнаказанно продолжал бы изводить ее своими приставаниями, пока бы ему самому это не наскучило. В той потусторонней истории Амальди не обнимал и не целовал бы ее. Но и в этой истории Джудитта постоянно чувствовала рядом с Амальди присутствие светловолосой девушки. Она жива. И никогда не умрет. Джудитта вдруг подумала, что так и не знает, как ее звали. Амальди ни разу не назвал ее по имени. Если б назвал, подумала Джудитта, жертва стала бы реальной и ушла бы в прошлое. И может быть, тогда Амальди смирился бы с этим.

А до тех пор Джудитте придется жить бок о бок со скорбным призраком. К такому выводу пришла она, переступив порог больницы и направляясь к помещению, где переодевались сестры. Ничего, она не жалуется, ради Амальди она готова на все. Потому что в такого человека может запросто влюбиться, если уже не влюбилась, отметила она с улыбкой.

– Мы нынче в хорошем настроении, – заметила пожилая монахиня, столкнувшись с нею в коридоре первого этажа.

– Добрый день, матушка, – сияя, ответила Джудитта и погладила в кармане еще не вскрытое письмо от Амальди. – Мне, как всегда, палаты обходить или есть что-нибудь срочное?

Монахиня остановилась и немного подумала.

– Спроси у старшей сестры, она совсем с ног сбилась. Докторша Дерузико не вышла нынче на работу. Но если будет время, загляни к синьоре Лете, в сто сорок четвертую. Господь судил ей тяжкую ночь. Кишечник… С утра не в себе… Синьора Лете, конечно, а не Господь. – Монашка стыдливо хихикнула своей остроте и поковыляла дальше на старческих ногах.

Старшая сестра, однако, не поддержала пожелания монахини. Приступ ипохондрии из-за ночного расстройства желудка может подождать. Первым делом надо вынести утки и помочь больным с гигиеническими процедурами.

– Наши святоши все думают, будто они в монастыре, где до здорового тела никому нет дела, – ворчала сестра. – Мы в больнице лечим телесные, а не душевные недуги. И никак им это в голову не вобьешь.

Джудитта улыбнулась. Этот извечный спор, видно, так никогда и не разрешится, хотя монашки – прекрасные сестры и больница не может себе позволить отказаться от их бескорыстных услуг. Старшей сестре это известно лучше, чем кому бы то ни было. Но, как она поведала однажды Джудитте, в полемике соль жизни.

– Будешь обходить палаты, сделай милость, собери у больных мусор в один мешок и снеси к мусоросборнику. Мы должны быть особенно внимательны к гигиене во время этой забастовки. Свой мусор мы сжигаем сами, но нельзя терять бдительность. Знаешь, где мусоросборник?

– Да, я один раз там была.

– Хорошо. А теперь давай, трудись, вольнонаемная, – добавила сестра с оттенком пренебрежения. – Между прочим, вольнонаемные находятся на перепутье между монашками и сестрами. Так что смотри, в какую сторону тебя понесет. В монастыре тебе твои прекрасные волосы живо обстригут и заставят отказаться от кучи прочих удовольствий… Намек поняла?

– Да, – рассеянно ответила Джудитта и, все еще ощущая на губах вкус поцелуев Амальди, поднесла руку к губам.

– Ну нет! – простонала старшая сестра. – Влюбленная волонтерка еще хуже монашки!

– Кто хуже монашки? – переспросила старая монахиня, появляясь на пороге.

– Никто, матушка, – отрезала старшая сестра и воздела руки к небу. – Хуже монашки никого нет!

– Когда Господь, Спаситель наш, попросит замолвить за тебя словечко, я запечатаю себе уста, и пускай Он отправит тебя в свой личный мусоросжигатель, – со смехом отпарировала монахиня, подняв кверху узловатый палец.

Джудитта, зная, что этой перепалке не будет конца, направилась к двери.

– Вот достойный образец христианского смирения, – уже за порогом услышала она реплику сестры.

– Господь милостив к невестам своим. Я прочту розарий раз-другой, Он меня и простит, а тебя, будь уверена, голубушка, отправит в геенну огненную.

Джудитта к этим пререканиям давно привыкла, а сегодня ей тем более было не до них, но она знала, что они прекрасно поднимают настроение больным. Приступив к делам, она за два часа убрала три палаты и покатила по коридору скрипучую тележку с огромным мусорным мешком. Спустилась в полуподвал, куда, кроме персонала, никто не заглядывал, поэтому все здесь так разительно отличалось от прочих больничных помещений. Темные стены, низкие потолки, по стенам тянутся трубы и провода, покрытые многолетним слоем пыли. В коридорах навалены поломанные, заржавленные шкафчики и табуретки. Освещение скудное: неоновые трубки частично перегорели, частично мигают. Джудитта то и дело переходила из слабо освещенной зоны в зону тьмы, чувствуя не то чтобы страх, а какой-то неуют. Она была здесь только один раз, да и то не одна, а с сестрой, и с трудом вспомнила, где нужно свернуть направо. Свернув, расслышала глухое гуденье мусоросжигательной печи, – выходит, не ошиблась. Рокот становился громче и уже перекрывал скрип тележки. Дойдя до железной двери, она распахнула ее, и в лицо ударила горячая влажная волна. Печь находилась в просторном помещении, где пахло затхлостью и керосином.