Взгляд из угла - Самуил Лурье

И подельник его - другой, значит, уклонист от налогов, Ходорковский, тоже просит за Лебедева: зачем, говорит, вам лишать человека жизни, оставляя его без врачей и лекарств? ведь из-за денег, говорит, убивают бандиты, а цивилизованному государству это не к лицу.

Что же отвечает прокурор? У нас в СИЗО, - отвечает, - прекрасные врачи, все как один давали клятву Гиппократа.

Вдумаемся: как выглядит предполагаемый уголовный преступник на фоне несомненного прокурора. И спросим себя: это разве нормально?

А процесс-то для облика России прямо роковой, заграница буквально глаз не сводит. То есть публику практически не пускают, журналистов - по списку в порядке живой очереди ненадолго, аудиозапись воспрещена, - но все-таки мелькнули на всех телеэкранах планеты эти двое в железной клетке. (Иностранцы говорят - им стыдно на это смотреть; не знаю почему; нам так хоть бы хны.) Значит, и прокурора покажут. Это вредно в смысле инвестиционного климата, но, полагаю, других прокуроров у меня для вас нет.

Отвернемся, забудем. Погоды-то, погоды какие стоят! Хорошо на свободе в такую погоду! Гуляешь, любуешься рекламой. Новое правительство Петербурга строго за нею следит: чтобы не было глупой и пошлой, а была социальная.

Действительно. При губернаторе Яковлеве развевались над улицами легкомысленные плакаты типа: "Топ-модели доступны!" Как если бы кто-то сомневался. Теперь совсем другое дело. Поперек Невского проспекта написано то там, то здесь метровыми буквами, канцелярским, деловитым таким шрифтом: "Повесим. Недорого".

А ночи пока еще белые: читаешь, как Пушкин, - без лампады.

26/7/2004

Пеня пеней

75 лет Шукшину, Василию Макаровичу, славному писателю. В такой день хорошо заглянуть в его книжку, - а дома, как на грех, ни одной.

Побежал в районную библиотеку, благо близко. Попросил сборничек-другой рассказов. (Роман этот, про Степана Разина... Бог с ним совсем.)

Книжки принесли, но попросили перерегистрироваться (простите за такое длинное слово). Я расписался в своем абонементе под каждым из шести пунктов библиотечных правил, - а над седьмым, вписанным от руки, затормозил.

Текст был такой: "О пени предупрежден".

- Что непонятно? - спрашивает библиотекарша (тоже длинное и скучное слово, но чем же я виноват?), - вам же сказано: удерживаем пятьдесят копеек за каждый просроченный день.

- Это, - говорю, - мне в высшей степени ясно, - но тут ошибочка. Давайте исправлю. Не люблю, знаете ли (а голосом и лицом даю понять, что дружелюбно шучу), - не люблю ставить свою подпись под небезупречным текстом.

И с этими веселыми словами спокойно переправляю: "О пенЕ предупрежден". И опять-таки расписываюсь.

А тетенька (до этого была молодая женщина, миловидная, в платье таком приятном, а тут вдруг сразу сделалась тетенька, строгая как лед - заведующая, наверное) - тетенька эта, значит, мне указывает брезгливо:

- Это вы напрасно испортили документ. Там написано, как полагается. Пени, - говорит, - несклоняемое слово.

- Что вы! - отвечаю все еще таким тоном, как будто мы два интеллигентных человека и обсуждаем занятный грамматический казус. - Это же множественное число. Помните,- говорю, - у Пушкина: излить мольбы, признанья, пени, - все, все, что выразить бы мог...

- Не знаю, не знаю, - брезгливо говорит. - Всю жизнь это было несклоняемое слово.

И книжек не отдает, как бы в раздумье. Типа неизвестно еще, можно ли доверить их такому непредсказуемому субъекту, который документы портит почем зря.

А за мной уже очередь. (И передо мной, кстати, была. Только женщины. Берут и сдают книги только в сверкающих обложках. Наверное, детективы про любовь.) Из очереди насмешливая реплика:

- Вы бы еще написали - о пне. Или о пнях.

Поворачиваюсь - тоже молодая. В сарафане, что ли. Усмехается презрительно мне и понимающе - руководительнице предприятия культуры. Дескать, бывают же такие нахальные старые склочники.

- Действительно, - говорит заведующая. - У нас все сотрудники так пишут. И читатели. Вы первый недовольны. С чего бы это?

- Давайте поспорим, - восклицаю, обращаясь к сарафану. - Хотите? На рубль. И с вами тоже! У вас ведь найдется, - к заведующей (признаюсь, я таки завелся), - найдется, - спрашиваю, - словарь? Принесите, проверим.

Кстати, я блефовал. Рубля у меня не было с собой, тем более - двух.

Но и заведующая с места не трогается.

- Может, вы не знаете, - этак цедит, - что за последние годы все правила поменялись?

- Как не знать, - говорю. - Конечно, поменялись. Все до одного. Только это слово - пеня - осталось, как было. Ну, принесите же словарь.

- Ни у кого не осталось, - чеканит она, - только у вас осталось почему-то.

Дальше не помню.

Потому что слишком явственно прозвенело в этом у вас - множественное число. И - ненависть.

Ненависть, - хотелось бы надеяться - лично ко мне (сам виноват, и наплевать). А множественное - вы поняли. Очередь - тоже.

Шел я потом по улице и думал: зачем перечитывать Шукшина? Он про это и писал. Он от этого, собственно, умер. Чуть ли не самый последний, самый страшный, самый сильный рассказ - да уже и не рассказ, а просто написал в газету (в "Литературку"), как было: как он лежал в больнице, а родных не пускали, передачу не брали - под черт знает каким пустячным предлогом, но с необыкновенным наслаждением - со сладострастием унижая, доводя до нечеловеческой злобы и адского отчаяния, до разрыва сердца, - ни из чего, на ровном месте, просто так.

Просто потому, что раз ты пациент, а я - медперсонал, - ты полностью в моей власти. Признай это, вырази, обозначь, унизься хоть ужимкой. Не ломай мне кайф. А поломаешь - берегись. Если ты пассажир, а я - кондуктор, - ты в моей власти. Если я библиотекарь, а ты - читатель... Если я милиционер... И так далее без конца, снизу доверху, сверху донизу, с утра до вечера, с вечера до рассвета.

Той статьи в "Литературке" - или очерка - или рассказа - у меня сейчас нет, но, по-моему, я дословно запомнил последнюю фразу, последний выкрик:

- Что же с нами происходит?

Он мучительно во все это вдумывался: как деревенские превращаются в городских; как из тех и других общественный уклад штампует советских. И какое отвращение питают друг к другу рабы. И как при удобном случае извергают его - в виде так называемого хамства.

И как они бывают талантливы - несравненно ярче, чем в других сферах, - как изобретательны, когда представляется эта счастливая возможность дать понять другому: ты такое же ничтожество, как я; не воображай, что ты кто-то - старик, допустим, или литератор, или еще кто; ты, как и я, - никто, меньше нуля; минус единица; и будь проклят.

Незадолго до смерти Василий Макарович прожил неделю или две в Комарово, в Доме творчества. И сочинил там два, что ли, текста. Положил их в портфель, сел в электричку, приехал в Ленинград, зашел в журнал "Нева": вот, дескать, написал, не посмотрите ли.

А была не то среда, не то пятница. Словом, такой день (назывался, кстати, - библиотечный), когда меня в отделе прозы не было, а принимал авторов литконсультант. И этот самый консультант завернул Шукшина: мол, стану я читать написанное от руки! много вас таких! мечтаете печататься - потрудитесь отпечатать на машинке.

Не опознал. А Шукшин не стал ничего объяснять. Молча ушел.

Утешают только словари. Например: "Члены канцелярии осуждены уплатить... значительную пеню". Пушкин, История Пугачева. "...И разных недоимок и пеней скопилось больше двух тысяч". Чехов. В усадьбе.

2/8/2004

Звезда со слезой

Все сделалось настолько ясно, что писать, в сущности, незачем. Все так хорошо, что дальнейших улучшений ждешь без нетерпения.

Но совершенству предела нет. И глава государства, собрав кого надо, сказал: братия и дружина! земля наша велика, обильна, в ней царит порядок и жители счастливы. Но за так называемым бугром - о, за бугром кое-кто спит и видит - как бы этот положительный образ очернить. И очерняет. И не без успеха. Потому что этот кое-кто страшно громаден и не жалеет своих сил и средств: зависть к нам его снедает. А мы, беспечные, попустительствуем. Короче говоря, тряпки в руки: планомерно, пятнышко за пятнышком стирать с плетня наводимую неприятелем тень! и прекратить утечку любых жидкостей на его мельницу!

А то бывает: из репродуктора на стадионе льется гимн, а некоторые футболисты вместо того, чтобы подпевать, наберут полный рот жевательной резинки. Стоят, улыбаются. А образу страны от этого урон. Клеветник России случая не упустит: смотрите! - нашепчет забугорному недоумку - нет на лицах такого выражения, что нас вырастил дядя Степа на верность народу, и мы за богоспасаемую сей минут разорвем вас, как Тузик - грелку. Нету!

И президент державы мощностью в тысячи Хиросим (не говоря уже о Нагасаки) вынужден телефонировать куда-то глубоко вниз: а что это они у вас так стоят? как на пляже; стабильность, допустим, олицетворяют, а где поголовный патриотический подъем?