Дикое поле - Вадим Андреев

Навстречу Осокину и Лизе попались две или три обнявшиеся пары. Особенно поразила Осокина женщина, недавно приехавшая на остров и работавшая у немцев на кухне: она была весьма немолода, сильно накрашена и, вероятно, болела водянкою — из-под короткой, обтягивавшей тяжелый зад белой юбки высовывались огромные ноги, похожие на причальные тумбы. С двух сторон, словно пытаясь ее расплющить, двигались два солдата, казавшиеся рядом с нею совсем поджарыми. Девиц, последовавших примеру мадемуазель Мадо, в Сен-Дени было немного, и солдатам приходилось довольствоваться чем бог послал.

У самого моря народу было мало — на молу вырисовывались на фоне светлой воды черные фигуры купальщиков да неподалеку целая группа солдат учила плавать короткошеюю дочь почтаря. На песке, поджав губы, сидела мать, и было непонятно — то ли она завидует пронзительно визжавшей дочери, то ли просто соблюдает, интерес — как бы не просчитаться и не упустить возможности получить солдатский хлеб и фунт сахара.

Осокин и Лиза прошли дальше, туда, где никого не было. Прилив подступил к невысоким дюнам, превратив широкий пляж в узкую полосу рыжего песка. Осокин лег на спину и закрыл глаза. Море плескалось еле слышно, шуршало песком и иногда вздыхало — широким сонным вздохом. Лиза занялась песком — она могла так играть часами, не беспокоя Осокина, бормоча заглушаемые океаном слова, напевая свои любимые загадочные песенки.

На фоне океана и уходящих вдаль плоских берегов Лиза была такой маленькой, что Осокину становилось страшно — а вдруг она исчезнет, растает, и он ее больше не сможет найти? И почти каждый раз вспоминал, как искал ее на берегу Луары.

«Через несколько дней исполнится год, как я приехал на Олерон. Как изменилась моя жизнь! — Осокин вспомнил Париж, завод, тесную комнату отеля, на секунду увидел перед глазами портрет Лилиан Гиш, приколотый к стене, — но все это казалось таким далеким и нереальным, как будто было прожито не им, Осокиным, а другим человеком, на него даже не похожим. — Сегодня последний день мы живем с Лизой вдвоем. Неужели действительно последний?»

На высоком бледном небе неизвестно откуда родилось розовое круглое облачко. Море, остававшееся до сих пор совсем спокойным, подернулось шершавой рябью, как будто по нему провели теркой, и легкий плеск волн сразу усилился, став тревожным и настойчивым. Низко, почти касаясь воды острыми крыльями, летали белогрудые ласточки. Пролетела большая чайка, чуть вздрагивая напряженными, широко раскрытыми крыльями. Воздух загустел, повеяло холодом. С востока медленно надвигалась, серая мгла, в сумраке уже начали исчезать далекие берега континента, и остров Экс — тот самый островок, с которого отправился в свое последнее плавание Наполеон — превратился в еле заметную полоску.

Пора, Лиза, пойдем. Теперь уж скоро автобус придет. Ты рада, что увидишь тетю Машу? — спросил Осокин, сразу же вспомнив, что уже спрашивал об этом.

И снова тоненьким голоском, неуверенно и задумчиво девочка ответила:

— Да-а, рада.

Автобус останавливался на церковной площади, на которую выходили фасадом и мэрия, и комендатура, и старинная, XII века, романская церковь, — строгий портал ее был в прошлом веке украшен чудовищными по безобразию каменными статуями в шапках, похожих на цилиндры. Этой площади недавно было присвоено новое название — площадь маршала Петена. Переименовали ее потихоньку, боясь, вероятно, демонстраций; старое название замазали кое-как, на нем — тоже кое-как — написали новое. Через несколько недель краска облупилась, и прежнее название — Площадь Республики — смешалось с новым, так что, к большому удовольствию олеронцев, любящих посмеяться, получилось нечто довольно забавное; «Place du marechal publique» — «Площадь публичного маршала».

Автобус, по обыкновению, опоздал и появился на площади, когда уже наступили те особенные июньские; сумерки, которые весь окружающий мир делают призрачным, нежным и таинственным. Мария Сергеевна, ведя за руку десятилетнего мальчика в черной форменной курточке с серебряными пуговицами, вышла одной из последних. Была она меньше ростом, чем Елена Сергеевна, но шире и как-то устойчивее на своих коротких, крепких ногах. Сразу же она засыпала Осокина французскими фразами, грассируя, как иностранцы, не совсем естественно.

— Наконец-то я добралась до вашего острова! Боже мой, как это далеко. И пересадки, — подумайте только, — три пересадки! Вот это мои чемоданы. Да нет же, вон тот, желтый. Как же вы их донесете один?

— Да тут близко.

Осокин ответил по-русски, но Мария Семеновна продолжала свое французское грассирование:

— Я так устала, так устала. Как ты выросла, Лиза! Дай руку Коле. Смотри, веди его осторожно. Я очень рада с вами познакомиться. Какое счастье, что вы взяли девочку. Ведь она сиротка, ее отец… Ну, да я расскажу потом. Какая жара сегодня! Хорошо, что немецкий офицер мне уступил в автобусе место, а то бы я не доехала. Немцы, когда с ними заговоришь по-немецки, сразу делаются очень любезными. Немецкий жандарм в Шато, когда узнал, что я переводчица, предложил подвезти до Сен-Дени в военном автомобиле, но я отказалась — знаете, как-то неловко, я не знаю, как бы посмотрели на это в здешней мэрии…

«Хорошо, что хоть об этом подумала», — произнес про себя Осокин, с трудом удерживая в оцепеневших руках три тяжелых чемодана.

В сумраке он не мог хорошенько рассмотреть Марию Сергеевну, но она ему показалась очень похожей на сестру. «Тот же рот, те же брови, и волосы такие же светлые. Только голос совсем другой». Впрочем, какой голос был у Елены Сергеевны — Осокин не помнил, он только чувствовал, что ожидал услышать другой голос, другие интонации.

За столом, пока они ужинали, Осокин убедился, что не только голосом, но и лицом Мария Сергеевна была мало похожа на сестру. Она, пожалуй, была красивее, черты лица ее были правильнее, но в голубых, очень больших глазах как будто застыл какой-то холод. Этот же холод был и в углах рта, презрительно опущенных книзу, и, главное, в большом, каменном подбородке, который придавал всему лицу выражение жестокости.

«Может быть, она мне не нравится, потому что я боюсь потерять Лизу? Надо быть с нею предупредительней. Все равно Лизу я ей не отдам».

— Я боюсь, что вы соскучитесь здесь, на острове, — сказал он вслух. — На Элероне жизнь для настоящей парижанки не слишком-то веселая.

— Что поделаешь. Теперь не такое время, чтобы выбирать. А в Париже скоро начнется такой голод… Уже и сейчас нелегко.

«Это с вашими-то связями», — хотел сказать Осокин, но промолчал.

— Потом, видите ли, есть; у меня и другие соображения, семейные. Но об этом потом… — Мария Сергеевна выразительно повела глазами на детей. — С первого раза как-то трудно обо всем рассказать. Хотя для меня вы стали теперь вроде как родственником. Я вас знаю по вашим замечательным письмам… («Это новость, — подумал Осокин, оказывается, я пишу замечательные письма…») Осторожнее, Лиза, — вдруг сказала она совсем другим голосом, — ты суп проливаешь. Смотри на Колю — он слепой, а ест аккуратнее.