Беллилия - Вера Каспери

— У них есть какие-нибудь улики против тебя?

Ее голос звучал так, будто шел откуда-то издалека.

— Не знаю, что ты имеешь в виду.

— Если Баррет узнает тебя, это что-нибудь докажет? Могут ли они сейчас утверждать, после всех этих лет, что Биллу Баррету дали снотворное перед тем, как он упал в воду? Ведь твое бегство и перемена имени — не в твою пользу.

Беллилия спокойно переставляла разные фигурки: аиста, вырезанного из слоновой кости, фарфоровую собачку и двух белых котят, деревянного слоника. Разноцветный зверинец ей очень нравился. Она отступила назад, чтобы полюбоваться им.

— У них ничего против меня нет, кроме подозрений в их грязных, трухлявых мозгах. — В ее голосе не было вызова, всего лишь презрение, как будто ей не хотелось говорить о чем-то гадком, не имеющем к ней никакого отношения.

— Тогда почему бы нам не остаться и не вступить в борьбу? Зачем бежать?

— Я предпочитаю поехать за границу.

— Предположим, он опознает в тебе свою невестку. Все равно у него нет ничего определенного против тебя. Кроме того, дело происходило в другом штате. Все эти случаи произошли в разных штатах, так ведь? Миннесота, Мичиган и Теннесси. Будет, черт возьми, такая юридическая чехарда… И есть ли у них улики хоть по одному делу? — Когда Чарли говорил это, он видел победу в зале суда, видел судью, наклонившегося, чтобы пожать руку обвиняемой, которая только что получила оправдательный вердикт, видел ее верного мужа, стоявшего рядом с ней и державшего ее другую руку. — Во-первых, они должны будут опознать тебя как жену Баррета, как Аннабел Маккелви и Зою Джэкобс.

— Хлою, — поправила она его.

Чарли так резко отпрянул назад, что едва не упал в огонь камина.

А Беллилия снова начала оживленно говорить о путешествии в Европу. Конечно, зимой море может быть бурным, а вода холодной, но путешествие не займет больше недели. Сначала Париж, думалось ей, так как она всю жизнь мечтала увидеть Париж и к тому же хотела купить несколько новых платьев. Потом Италия или Ривьера, если ее предпочтет Чарли. Она много читала про Ривьеру, знала о роскошных отелях, о прибрежных дорожках для прогулок, о разных казино.

— Мы даже могли бы съездить в Монте-Карло, — сказала Беллилия. Она все еще была не совсем удовлетворена видом своих полок. На ладони ее правой руки лежали три крохотные обезьянки, которых Джонсоны подарили Хорстам на Рождество. Следовать их совету, подумал Чарли, то есть не видеть зла, не слышать зла и не говорить зла, было бы такой же слабостью, как сознательное культивирование зла. Тщательное отстранение от всего неприятного и отвратительного было крупнейшей ошибкой не только Чарли, но и всего его класса. Отворачивая свои глаза и уши от зла, они давали ему солнечный свет, свежий воздух и пространство для расцветания. Цивилизованный человек — это не тот, кто укрывается от зла, а тот, кто ясно его видит, слышит даже самый слабый его шорох, разоблачает его и кричит о нем с крыши своего дома.

Триумф его был уничтожен одним словом, вернее, поправкой Беллилии. Суд, который Чарли до этого воображал себе как легкую победу, превратился в кошмар. Он видел свою жену на месте свидетеля в суде, ее допрашивали, устраивали ей перекрестный допрос, угрожали; Чарли представились вспышки фотоаппаратов, заголовки в газетах, сенсационные снимки и длинные статьи в воскресных приложениях со всякими интимными подробностями. Ведь репортеры всегда стараются выведать семейные тайны убийцы, особенно тайны ее жизни с последним мужем, и ничто в их браке не будет считаться запретным ни для сукиных сынов, ни для их сестер: лишь бы до всего докопаться и побыстрее преподнести публике. Они будут жалеть ее мужа, попавшего в комнату Синей Бороды женского пола, и считать его счастливчиком, потому что он избежал смерти от ее руки.

Беллилия оставила в покое свои безделушки и подошла к нему поближе. Зеленый халат не был подпоясан, но облегал ее тело так, что он понял: ему не надо было спрашивать доктора Мейерса о ее беременности. Она была и так заметна. Чарли на пальцах подсчитал число месяцев и содрогнулся. Телеграфные линии страны, от побережья к побережью, раскалятся от потока новостей, когда у Чарли Хорста родится ребенок: в самые далекие поселки газеты донесут его имя. И даже если суд освободит Беллилию, клеймо позора на ней так и останется; она будет меченой женщиной, и, куда бы она ни пошла, на нее везде будут оглядываться и шепотом о ней судачить, а ее ребенок тоже будет мечен тем же клеймом.

Она продолжала болтать о Европе. Можно было подумать, что Венеция и Рим находятся где-то около Джорджтауна и Реддинга. Она читала всю эту романтическую чушь, и в ее представлении лучшего места, чем Лейк-Комо, для тайных любовников не было. Они могли бы найти там домик на горе…

— Виллу. У них там в саду, за решетками, крытые беседки, скульптуры, оливковые деревья, апельсины и лимоны. Цветы лимона более красивы, чем апельсиновые. Мы наймем четыре или пять помощников — так всегда делают за границей, — они сто́ят не больше, чем один хороший слуга здесь, у нас, особенно теперь, когда все ожидают повышения зарплаты, а там слуги счастливы работать даже задешево и будут утром подавать тебе кофе в постель.

— О чем ты говоришь! — возмутился Чарли ее продуманными до мелочей планами. — Мы не можем жить за границей.

— Почему нет?

— Мой дом здесь, и здесь мой бизнес.

— Дом мы можем закрыть, а бизнес будет вести за тебя Бахмен, но ты можешь его продать. Судья Беннет проследит за этим.

— Вот как ты решила устроить мою жизнь?

— Не сердись на меня, любимый. Будет так приятно жить в теплом климате, загорать под солнцем, купаться в море даже зимой. Разве ты не хотел бы поплавать в феврале, Чарли?

Умышленно избегая реального мотива для поездки в Европу, она сделала вид, что стремится лишь к солнечному свету и цветущим лимонам. Чарли посмотрел ей в лицо и увидел, как она захвачена своей новой мечтой. Он даже подумал, не одурманила ли она себя своего рода гипнозом, чтобы поверить в эту ложь.

— Я остаюсь здесь.

Она мило надула губки, все еще изображая веселую душечку, слегка возмущенную тем, что упрямый муженек не потворствует ее очередному капризу.

— Дорогая моя, — обратился к ней Чарли в таком тоне, каким его мать делала самые правильные и справедливые замечания своему сыну, — мы не можем себе позволить жить где бы то ни было, кроме этого места. Когда я сделал тебе предложение стать моей женой, то честно сказал, что я небогатый человек. У меня нет никаких доходов, кроме заработка, и даже мой бизнес ничего без меня не стои́т. Поэтому нет смысла спорить: мы не можем отсюда уехать.

Она снисходительно улыбнулась:

— А у меня есть много денег.

— У тебя?

Он одновременно вспомнил, что она говорила ему о наследстве бабушки Рауля Кошрэна и что никогда не существовало человека по имени Рауль Кошрэн.

— У меня почти двести тысяч долларов.

— У тебя?

— Почти двести тысяч. Конечно, мне пришлось немножко потратить.

— Откуда ты… — начал он, но тут же замолчал: он достаточно хорошо знал, где она достала деньги.

— Так что нам будет очень легко и просто жить за границей. На проценты, а не на сам капитал.

— Неужели ты думаешь, я буду жить на эти деньги?

— Четыре процента — это восемь тысяч в год. Если мы будем жить скромно и только один процент отдавать за страховку, у нас останется около шести тысяч в год.

— О Господи! — закричал Чарли. — Боже мой!

— Ну что ж, если ты так к этому относишься… — Ее крашеные губы сердито сжались.

Беллилия резко повернулась и двинулась к лестнице, шелестя нижней юбкой. Чарли слышал этот шелест, когда она поднималась по лестнице. Теперь этот звук, который всегда казался ему чисто женским и очень приятным, превратился в шепот зла.

Издалека донесся гудок денверского поезда. Чарли вытащил свои карманные часы, чтобы проверить, идет ли он по расписанию. Ни пережитый шок, ни мучительные раздумья не изменили его привычек. Он так и остался Чарли Хорстом, родившимся и воспитанным в этом прекрасном доме, хорошим архитектором и достойным уважения гражданином. Его часы всегда показывали точное время, его ботинки всегда были начищены, а счета оплачивались в первый день месяца. Он окинул взглядом уютную гостиную, посмотрел на прыгающие языки пламени в камине и на диван у круглого окна.

— Любовь моя, — позвала его Беллилия.

— Ты где?

— На кухне.

— А я думал, ты поднялась наверх.

— Я опять спустилась.

Она сняла с себя белую шаль и надела на зеленый халат фартук. Бело-красный клетчатый фартук и ее поза у плиты (голова, наклоненная над кастрюлей, большая ложка в руке) умиротворили мужа.

Однако иллюзия мира существовала недолго. Щелкнула пружина, раздался резкий металлический звук и пронзительный писк мыши. Беллилия обеими руками схватилась за горло и бросила страдающий взгляд в сторону Чарли. Он открыл дверцу нижнего шкафа и вытащил мышеловку, которую обычно туда ставил.