Рикша - Лао Шэ

– Брат Сянцзы, что же делать?

Выхода не было, оставалось только ждать. Смерть так смерть!

Как все нелепо и жестоко на свете! Впрочем, на все есть свои причины.

В полночь Хуню покинула этот мир и унесла с собой нерожденного ребенка.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Пришлось продать коляску!

Деньги уплывали из рук Сянцзы, как вода. Покойницу надо было похоронить, да еще предстояли расходы на умилостивление духов.

Сянцзы совсем отупел. Покрасневшими глазами смотрел он, как суетятся люди, а сам только платил и платил, не отдавая себе отчета в происходящем.

Лишь когда телега с гробом выехала за город, Сянцзы стал приходить в себя. Никто не провожал покойницу, только Сянцзы и братья Сяо Фуцзы. Один из них разбрасывал по дороге бумажные деньги, отгоняя злых духов.

Отсутствующим взглядом следил Сянцзы за тем, как могильщики засыпали землей гроб. Он даже не мог плакать: горе высушило слезы. Тупо глядел он на свежий холмик. Лишь когда старший могильщик простился с ним, Сянцзы вспомнил, что надо возвращаться домой.

Сяо Фуцзы прибрала комнату. Сянцзы бросился на кан, зажег сигарету, но курить не хотелось, и он бездумно следил за голубым дымком.

Слезы полились внезапно. Он оплакивал не только Хуню всю свою горькую жизнь. Чего он добился? Столь ко трудов, столько страданий, а он по прежнему нищий, несчастный, одинокий. Сянцзы плакал беззвучно. Коляска, коляска! Его судьба! Купил отняли, снова купил снова потерял, она появлялась и исчезала, как призрак, который невозможно удержать. Он лишился всего, даже жены! Жизнь с Хуню была не сладкой, но он хотя бы имел семью. Все в этих комнатушках принадлежит ей, а она в могиле!

Гнев охватил Сянцзы. Он жадно затянулся и, несмотря на отвращение, докурил сигарету, затем обхватил голову руками и так сидел. Сердце сжималось, во рту пересохло. Так было тошно, что хоть кричи!

Вошла Сяо Фуцзы, остановилась в соседней комнате у стола и молча взглянула на Сянцзы.

Увидев ее, Сянцзы снова расплакался. Он заплакал бы даже при виде собаки: переполненное горем сердце готово было раскрыться перед любым живым существом. Он так нуждался в сочувствии! Хотелось поговорить с Сяо Фуцзы, но нужные слова не приходили на ум, и Сянцзы молчал.

– Брат Сян, видишь, я прибрала комнаты! Он кивнул, даже не поблагодарив.

Что же ты собираешься делать?

– А? Сянцзы покачал головой: о будущем он еще не задумывался.

Сяо Фуцзы подошла к нему, хотела что-то сказать и вдруг покраснела. Жизнь часто вынуждала ее забывать о стыде, но она была по натуре честной и перед порядочны ми людьми испытывала смущение.

Может быть… начала она и осеклась: не хватало слов.

Женщины редко бывают откровенны, но порою краска стыда на лице красноречивее всяких слов. Даже Сянцзы понял затаенные мысли Сяо Фуцзы. Для него она всегда была и останется доброй, прекрасной женщиной с чистой душой, если бы даже тело ее покрылось язвами.

Хороша собой, молода, здорова, трудолюбива и экономна. Лучшей жены не найдешь.

Только Сянцзы не собирался жениться, у него и в мыс лях этого не было! Но Сяо Фуцзы так усердно ему помогала! И он кивнул головой. Ему хотелось обнять ее, выплакать свое горе и остаться с ней навсегда. Ради нее он готов был на все, с этой женщиной он был бы по-настоящему счастлив. Мог бы с ней говорить без конца: лишь бы она его слушала! Ее улыбка, наклон головы были бы лучше всякого ответа. С нею он обрел бы семью…

Тут в комнату вбежал брат Сяо Фуцзы.

– Сестра! Отец пришел.

Она нахмурилась и вышла.

Эр Цянцзы еле держался на ногах.

– Ты зачем шляешься к Сянцзы? – Он вытаращил глаза. – Мало того, что торгуешь собой, так еще с Сянцзы забавляешься? Тварь бесстыжая!

Сянцзы все слышал. Он выскочил во двор и стал рядом с Сяо Фуцзы.

– Эх, Сянцзы, Сянцзы! – Эр Цянцзы изо всех сил старался держаться на ногах. – Человек ты или не человек? Нашел из кого выгоду извлекать, чтоб тебе пусто было!

Сянцзы не стал бы связываться с пьяницей, но накопившаяся на сердце горечь искала выхода. Он быстро шагнул вперед, две пары горящих глаз встретились; казалось, сейчас посыплются искры! Сянцзы схватил Эр Цянцзы и легко, как ребенка, отшвырнул в сторону.

Тот, у кого нечистая совесть, напившись, обычно буянит. Эр Цянцзы не был так уж сильно пьян, а грохнувшись на землю, совсем отрезвел. Он понял, что с Сянцзы ему не справиться, но уйти подобру-поздорову не желал и продолжал валяться на земле, неся всякий вздор:

– Я забочусь о своих детях! И нечего соваться в чужие дела! Бить меня вздумал? Смотри, пожалеешь!

Сянцзы молчал, приготовившись к драке.

У Сяо Фуцзы в глазах стояли слезы: она не знала что делать. Урезонивать отца бесполезно, но ведь не может она спокойно смотреть, как Сянцзы будет его избивать. Она отыскала у себя несколько медяков и сунула брату. Тот обычно старался не попадаться пьяному отцу на глаза, но сейчас, когда Эр Цянцзы лежал на земле, осмелел:

– Вот тебе – бери и уходи!

Эр Цянцзы покосился на деньги, взял их и, ворча, стал подниматься.

– Обижаете старика! Прирезать бы вас всех! А с тобой, Сянцзы, я еще рассчитаюсь! На улице встретимся! – крикнул он, выходя из ворот.

Сянцзы и Сяо Фуцзы вернулись в комнату.

– Я ничего не могу с ним сделать! – сказала она будто самой себе. – Мне одной не справиться…

Сколько горечи и вместе с тем безграничной надежды было в этих словах! Если Сянцзы останется с ней, она спасена!

Но тут Сянцзы подумал о том, что его ждет в этом случае. Сяо Фуцзы, конечно, ему нравилась, но в их семье никто не работает. Не станет же он кормить ее братьев и отца-пьяницу. Только богачи могут поступать по велению сердца, а бедняк должен думать о хлебе насущном. Еще ему стало стыдно, что он обрадовался смерти Хуню как освобождению. Ведь покойница бывала и доброй к нему! Он принялся собирать вещи.

– Уезжаешь? – побелевшими губами спросила Сяо Фуцзы.

– Да!

Сянцзы держался нарочито грубо. В этом мире, мире несправедливости, бедняки грубостью оберегают свою свободу, вернее, жалкие крохи этой свободы.

Он молча взглянул на молодую женщину. Понурив голову, Сяо Фуцзы вышла. Она не досадовала, не сердилась – ее душило отчаяние.

Хуню положили в гроб в самой лучшей одежде, со всеми украшениями. Осталось несколько поношенных платьев, жалкая мебель да несколько чашек и кастрюль. Сянцзы отобрал кое-что из платьев получше, а остальное – и одежду и утварь – решил продать. Позвал старьевщика и, не торгуясь, отдал все за десять с лишним юаней, только бы скорее уехать. После ухода старьевщика остались только постель Сянцзы и несколько платьев. Они лежали на кане, не покрытом циновкой. Сянцзы почувствовал облегчение, словно сбросил с себя тяжкие путы. Тетерь он был вольной птицей. Однако вскоре вещи снова напомнили о себе. От ножек стола возле стены остались следы. Он взглянул на них – и как живую увидел Хуню. Не так просто забыть человека и то, что связано с ним.

Сянцзы присел на кан, вытащил сигарету, а с ней – измятую бумажонку в один мао. В последние дни ему было не до денег. Сейчас он сгреб их в кучу: серебряные, медные, бумажные. Кучка получилась солидная, но в ней не набралось и двадцати юаней. Вместе с десятью юанями, вырученными за вещи, у него было тридцать юаней.

Он положил деньги на кан и долго смотрел на них, не испытывая ни радости, ни печали. Опять он остался один с кучкой старых, грязных денег.

С тяжелым вздохом сунул он деньги за пазуху, свернул постель и платья и отправился к Сяо Фуцзы.

– Платья оставь себе! Постель тоже пусть пока полежит здесь. Найду работу, приду заберу.

Он выпалил все это одним духом, не решаясь взглянуть на Сяо Фуцзы.

В ответ услышал всего одно слово:

– Хорошо.

Позднее, когда Сянцзы пришел за постелью, Сяо Фуцзы встретила его с опухшими от слез глазами. Он не знал, как утешить ее, и пообещал:

– Когда устроюсь, приду, непременно приду! Жди! Она молча кивнула.

Сянцзы отдохнул день и снова взялся за коляску. Но прежнего рвения не было. Он стал ко всему безразличен и уныло влачил свои дни.

Прошел месяц, и сердце его успокоилось. Лицо пополнело немного, но, прежде румяное, приобрело желтоватый оттенок. Сянцзы оправился от болезней и горя, но уже не казался таким здоровяком.

В глубине его глаз притаилась печаль, взгляд стал невидящим, тусклым. И прежде несловоохотливый, Сянцзы стал еще молчаливее. Он походил на дерево после бури: израненное, но все еще могучее, неподвижно стоит оно под лучами солнца, ни единый листок не шелохнется.

Дни были на редкость теплые, деревья зазеленели. Сянцзы часто останавливал коляску, чтобы погреться на солнце, а иногда, разморенный теплом, чуть не засыпал на ходу. С людьми Сянцзы заговаривал лишь в случае необходимости, но все время что-то бормотал про себя.

Сянцзы пристрастился к курению. Как только садился передохнуть, рука сама тянулась за сигаретой. Он не спеша затягивался, раздумчиво следил за поднимающимися кверху кольцами дыма и кивал головой, словно в подтверждение каких-то своих мыслей. Бегал он по-прежнему быстрее многих рикш, хотя особенно не старался. На поворотах, спусках и подъемах был осторожен, даже чересчур. Как ни подзадоривали его другие рикши – кто, мол, кого обгонит, Сянцзы бежал спокойно, не торопясь. Только теперь он по-настоящему понял, что значит возить коляску, и не думал больше ни о славе, ни о похвалах.