Мальчики-мальчишки - Наталья Горская

Потом он изменит своё мнение о войне. Война станет казаться ему разумным и нужным действом, чисткой крови народа, естественным отбором, когда выживают самые хитрые и ловкие, а зацикленные на героизме и преданности идеям гибнут за ненадобностью жизни, которая на самом деле чужда каких-либо идей и принципов. А разве очистка организма от шлаков и солей не является одной из важнейших необходимостей? Лиши любого человека возможности нормально ходить на горшок, и он станет самым несчастным из всех живущих. Отними у людей войну, и они уже не захотят жить.

Но это будет потом. А когда он в госпитале дошёл до таких выводов в своих размышлениях, то ему стало дико смешно, что помпезные и громкие войны на самом деле так похожи на банальное физиологическое явление, которое нормальные люди стесняются справлять на глазах других людей. И он начинал хохотать. Никто не понимал, почему он это делает. Да и не хотел понимать. Чего тут понимать, когда один кричит, другой хохочет, третий тупо стучит костылём по спинке кровати сутки напролёт, как метроном, четвёртый мычит, пятый молчит, шестой… уже умер.

Он всё это время ни с кем не разговаривал. Несколько недель. Не хотел ни с кем говорить. Всё общение заключалось в том, что он строчил рапорты высшему начальству, чтобы его послали в самое пекло. А то у него астма, которая не даёт ни ему, ни другим спокойно спать по ночам. Да ещё этот запах бинтов, от которого уже тошнит…

Приехал какой-то чин, поинтересовался, что за астма такая. Врач сказал, что у парня наблюдается временное расстройство психики, а астмы никакой нет: просто песка наглотался.

– Так он здоров или нет? – рявкнул чин. – Что вы тут за гамлетизм развели?! Какая у советского солдата может быть психика? Оружие он может в руках держать или нет?

– Может, – растерялся врач. – Это-то он как раз может.

– Ну и прекрасно! – обрадовался чин. – А лучшая устойчивость психики – полное отсутствие таковой. Зарубите себе это на носу.

Тогда уже возникла некая обескураженность, потому что никто не ожидал, что эта военная кампания так сильно затянется, что нищие афганские полукочевники будут так отчаянно сопротивляться. «Не учли особенностей жизненного уклада полуфеодального государства», как потом писали в газетах. Было много потерь среди личного состава, а тут человек сам просится в пекло.

Отправили нашего Костю Волкова в пекло, где надо было убивать каждый день, не имея на это никакого повода, кроме приказа. Где мёртвая плоть быстро превращалась в тухлую липкую грязь, крепко въедавшуюся под ногти. Где враги, их жёны и дети хрипели и выли в голос, извивались, как скользкие змеи, в его руках и расползались умирать в разные стороны, поддерживая руками вывалившиеся внутренности, а густая тёплая кровь, ещё недавно несущая в себе жизнь к их горячим южным сердцам, пульсировала между их холодеющими дрожащими пальцами, и чёрные неживые уже глаза жадно смотрели в раскалённое небо.

Он ненавидел это чужое небо – оно сводило его с ума. И это солнце, которое словно жужжит в раскалённом воздухе. И этот самый воздух, который жалит, жарит, жжёт, сухо и резко потрескивает, пощёлкивает, искажает предметы своим плотно натянутым жаром. Живой и одновременно мёртвый. От этого воздуха потом долго пылает во рту колючий пожар, блуждает своими языками по всей голове. И хотел бы его выплюнуть, да никак. А вечером воздух становился ещё отвратительней – словно медленно погружаешься в гнилое и чёрное болото. И не хочешь в него погружаться, да оно само затягивает. Воздух уже не горячий, а тёплый. Но отвратительно тёплый, не такой, как в тёплые вечера дома, в России, а как ещё не вполне остывшее тело… убитого тобой человека. Отвратительный, как бесконечные и длинные рвотные содрогания, когда он в первый раз увидел убийство. И такие же бесконечные и длинные мёртвые кишки, скользкие и почему-то слишком белые, чего он никак не ожидал. И полное равнодушие, когда впервые убил сам. Только какой-то неприятный, размазывающийся жирным кремом по языку спазм, да под пальцами что-то мягкое, струящееся. И только потом до него доходило, что это было полуживое шевеление уже убитых им людей.

После первой «зачистки» он, наконец-то, стал разговаривать и даже улыбаться. Перед следующей с просветлённым взглядом попросился в партию, сказав, что если ему придётся погибнуть в бою, то он хочет умереть коммунистом. Его туда засунули сразу же безо всякого кандидатства и глупых вопросов по уставу КПСС, потому что не верили, что он вернётся. Но он каждый раз возвращался, даже сильно израненный, но счастливый и не чувствующий никакой боли, как первобытный живучий зверь.

Он с лёгкостью шёл туда, куда многие шли только после стакана или «косяка», а потом начинали спиваться или накладывать на себя руки от горького осознания содеянного; туда, где нельзя было стрелять из-за «конспирации важнейшей спецоперации», а можно было только откручивать головы врагам голыми руками и орудовать ножом, который сверкал в кромешной темноте, как острый серп луны, то и дело прорывающийся из-за чёрных туч… Вот ночь там была прекрасна! Ему нравилась её неподвижная и сочная темнота, как сладкая и вязкая восточная музыка. И с каким вязким звуком в ней раскалываются черепа, с каким сладким хрустом ломаются кости, как сочно разрезается мясо!

Он с интересом наблюдал за этими людьми из другого мира с их архаичной системой мышления, недоступной пониманию условно цивилизованного человека, в котором мужчина мог собственноручно убить своих жён и детей, чтобы ворвавшийся в их жилище чужой солдат не смог осквернить его близких своим жутким насилием, так что этому солдату доставались только брызги их крови в лицо. Можно было подождать, пока глава семьи сам перережет глотки своим бабам и детям, чтобы потом просто его «пришпилить» и не пачкать зря руки, но был и другой вариант: успеть убрать бородатого пуштуна, а уж потом заняться его многочисленным семейством. Волкову всё больше и больше начинал нравиться этот второй вариант. Он чувствовал, что у него есть право так поступать. Чтобы задрать паранджу: что же они там все так старательно прячут-то? Даже зная, что для женщин данной страны это – уже смерть или даже хуже смерти. Ожидания увидеть загадочную восточную красавицу с огромными чёрными глазами, как у лани, тонким и гибким станом, не оправдались: афганские бабы оказались совершенно не похожими на киношную царевну Будур или хотя бы Гюльчатай. С невыразительными чертами лица, с узкими и низкими лбами, низкорослые, коротконогие и даже где-то коренастые, если не сказать кряжистые. Потом он слышал, что именно такой тип человеческих самок самый плодовитый. Одна такая особь может за жизнь нарожать двадцать таких же пуштунят-щенят, которые тут же барахтаются под ногами. А не проредить ли как следует их бесчисленную популяцию?

И только тогда становилось так хорошо! И только тогда он мог заснуть сном праведника. Они иногда при этих «зачистках» в такой раж входили, что даже командование начинало их бояться. Их это веселило ещё больше! И никому не было дела, как они из первоначально перепуганного насмерть и обоссавшегося мяса медленно, но верно превращаются в матёрых волков.

Ему начинали нравиться и казаться разумными ценности «этих дикарей», согласно которым жестокость и коварство являются на самом деле доблестью и благородством настоящего воина, и то, что красиво и ценно для европейца, здесь назовут вульгарным и бессмысленным. Так его заболевающее сознание пыталось приспособиться к новым условиям жизни, потому что нет ничего более невыносимого для человека, как перестать понимать свои же мысли и поступки. Кто был дикарем? На войне нет оправданий ни одному убийце, ни одной из воюющих сторон. Умирают вместе с людьми все ценности и понятие «цивилизация».

После таких дел у него улучшалось самочувствие и пропадала ненавистная астма на несколько дней. Потом она, зараза, опять появлялась, и он ходил сам не свой до следующей зачистки, чтобы снова окунуться с головой в азиатскую жестокость и предаться варварским восточным зверствам, чтобы хотя бы на время выпустить из себя того страшного джинна, которого приютила в себе с недавних пор его развращённая убийством беспокойная душа. А хуже всего было то, что он никак не мог разбудить в глубинах своего сознания хоть малейшее чувство необходимости делать это тяжёлое и страшное дело. Чувство, которое всегда имеет место быть, когда солдат убивает врага, противостоит ему, чтобы защищать свою землю и свой народ. Тут он прекрасно понимал, что его земле и его народу меньше всего нужны эти выпотрошенные им трупы.

«Не знаю, за что» – таков лейтмотив той войны. НЕ ЗНАЮ, за что умираю, за что убиваю. И это хуже всего. Нет, они не были теми дураками, которые тупо верили в освобождение Африки и Азии «от проклятых империалистов», в «ограниченный контингент» советских войск, который ДОЛЖЕН был помочь «братскому афганскому» народу шагнуть из феодализма сразу в социализм. Любой политолог, социолог, историк или просто хотя бы иногда думающий человек скажет, что так не бывает. Не может дикарь со средневековыми штампами мышления, с обособленной многовековой культурой забыть прежний уклад жизни и вступить сразу в другую эпоху. Сами за весь двадцатый век так и не сумели от «развитого социализма» перекочевать к чему-то разумному, а под конец оного и вовсе ухнули в дикий, почти доисторический рынок. И вот при таком раскладе ещё хотят привить другим, чего сами не достигли! Пытаются приручить этот совершенно чуждый и непонятный народ, который никогда не терпел ничьего владычества и даже завоевателю мира Александру Македонскому посмел не подчиниться!