Вернуться из смерти - Павел Буркин

  Некоторое время Моррест прикидывал варианты - но скоро бросил попытки. Вариантов много - от передачи алкам ключевых крепостей до открытого участия в походе на Верхний Сколен... Впрочем, такая армия, как у Карда, это скорее обуза, чем помощь, так что военный союз отпадает. Тогда что? Сдача Хэйгара? Но на Хэйгар Кард, в отличие от покойного Бреглена, никак не влияет. Да и Амори наверняка сможет расправиться с пиратами сам. Если захочет. А ещё что? Ладно, об этом можно будет подумать на воле. Сейчас важно одно - его хотят отдать бывшему Императору.

  Вот эта новость по-настоящему плохая. Это для Амори он - всего лишь средней паршивости вожак мятежников. Для Карда лже-Моррест ван Вейфель - удачливый соперник в борьбе за сердце женщины, и неважно, что она и сама уже мертва. Он - напоминание о позоре, который вполне можно считать проклятьем Богов, и так его и истолковали бы подданные, если б узнали. И напоминание о собственной двойной измене, когда сам предал не только жену, а Империю, славу предков, народ - да в каком-то смысле и самих Богов. И человек, ставший свидетелем попытки изнасилования ещё тогда, когда Кард был наследником престола. Словом, вряд ли Мишу-Морреста ещё кто-либо так сильно ненавидел в обоих мирах. Сильнее была лишь его собственная ненависть к Карду. "Если Боги позволят мне вырваться, - подумал он. - Я устрою этой твари Ипатьевский подвал!"

  Но знает это и Кард. Значит, если он хочет сбежать, сделать это надо до того, как его передадут сколенцам в столице. Или... Или попробовать с их помощью проникнуть во дворец? Помнится, запьянцовские физиономии и не точенное оружие гвардейцев бросались в глаза, когда он был послом Эвинны. Вряд ли после войны и разграбления столицы алками они стали серьёзнее относиться к службе. А вот другой возможности добраться до Карда может и не представиться. Значит, унижаться и лебезить хоть перед сколенским перебежчиком, хоть перед алком-командиром конвоя - смысла нет. Наоборот, чем больше разозлятся, тем больше разболтают в запале. А порка... Ну что ж, за смерть венценосного выродка - цена невелика.

  В открытом море с его волнением полагаться на гребцов не стоило. Повинуясь грохоту барабана, вёсла поднялись из воды, захлопали, раскрываясь, паруса. Барген ничего не понимал в искусстве навигации, да и не стремился узнать секреты моряков. У каждой касты - свои тайны, передаваемые лишь от отца к сыну. Чужаку их не выдадут, да грех и пытаться.

  Сколенец проводил дни в небольшой клетушке, выделенной ему, как ценному гостю. Половину комнатки занимал прикреплённый к стенам гамак, а на второй половине едва можно было развернуться. Но уже это на корабле, где свободное пространство на вес золота, могло считаться королевской роскошью. В прошлое путешествие в такой же каморке он жил втроём с мастером Михалисом и Бартэйлой, причём в гамаке спал только сам мастер. Они с сестрой укладывались на полу. И всё равно радовались, что не в трюме, куда во время штормов от греха подальше загоняют гребцов. Не из человеколюбия, конечно - но, если прикованные к скамьям гребцы захлебнутся в волнах, кто сядет на вёсла потом? Всё-таки рабское занятие оскверняет свободного. В следующей жизни можно порядком пострадать - или основательно потратиться уже в этой, платя жрецам за очистительные ритуалы. Нет уж, пусть рабскую работу рабы исполняют и дальше!

  "Если б не Михалис и король, я и сам мог бы быть среди них" - благодарно думал Барген, время от времени выходя на палубу. Корабль уверенно скользил по волнам, пенные барашки то и дело вставали по правому или левому борту, за кормой тянулся длинный пенный след. Здесь, в открытом море, где земля не всегда виднелась и на горизонте, вода поражала своей прозрачностью и чистотой, видно было, как в просвеченных солнцем зеленоватых глубинах скользят разноцветные рыбки. Тёплый южный ветер ворошил волосы на голове, казалось, всё мироздание ликует, наслаждаясь последними днями уходящего лета. Увы, Баргену далеко не так весело, казалось, звучавшая в словах пленника издёвка отравила всю радость жизни.

  Самое же обидное - в словах сколенца много правды. Пусть сам Барген давно выбрал, на чьей стороне он будет в этой войне и впредь, пусть сами сколенцы отвергли его и сестру, словно выплюнув их в чужой, враждебный мир. Для алков он до сих пор презренный сколенец, на которого всем глубоко наплевать. И пусть даже король готов поддержать его, помочь, в обмен на верность предлагая поистине императорскую награду - для его подданных сколенец так и останется сколенцем. Чего тогда стоит эта служба, если она не может дать главного - надежды на достойное будущее?

  Барген даже помотал головой, отгоняя вредные мысли. Помогло, что нос галеры, пробив очередную волну, с плеском рассёк воду, по-осеннему холодные солёные брызги плеснули в лицо. Если алки просто пренебрегают им, сколенцы - ненавидят. Моррест прав, его хозяева - алки. Но первый, кто обрёк их с сестрой на участь двуногой собственности - был сколенцнем. Это из-за него они лишились всего, стали игрушками в руках любого свободного. Так кого надо ненавидеть - того выродка, или алков, которые лишь купили его у остальных? После мастера Михалиса только Амори относился к нему и Бартейле по-человечески. Предать его будет чёрной неблагодарностью, да ещё и глупостью: то, что обещал Амори, дать не сможет больше никто.

  Последняя мысль поставила точку во внутреннем раздрае. Барген снял башмаки и свесил ноги вниз, к воде. Поверхности моря ступни, конечно, не доставали - слишком далеко - но волны, то и дело разбиваясь о борта, щедро окропляли ноги прохладной водой. Он удобно устроился на носу, глядя в подёрнутый голубоватой дымкой простор, и сам не заметил, как запел:

  Звенел в кузне молот, и искры сияли,  Рдел на наковальне металл.  ...Как сердце от гнева горит и печали,  Клинок сухим жаром дышал.

  Бил грозно и сильно в железо молот,  Рождался клинок в огне.  Но даже жар тигля ничто рядом с болью,  Что носит в сердце кузнец.

  Он видел, как пламя его город жрало,  Как в бреши врывались враги,  Как те, кому честь принять смерть приказала,  Не дрогнув, свой дом подожгли.

  И, наскоро похоронив самых близких,  Взяв молот и клещи с собой,  Кузнец путь держал и тяжёлый и длинный  Туда, где бушует вновь бой.

  Пусть боль заточить меч иль стрелы не может,  Врага остановит лишь сталь.  Забыл он про время, и про еду тоже,  Пока клинок длинный ковал.

  Так пусть же звучит песнь огня и металла,  От ненависти - крепче сталь!  Как сердце от гнева горит и печали,  Меч сухим жаром дышал.

  Слова были стары - песню пели кузнецы его касты уже не первый век. Отец рассказывал, её сочинили почти триста лет назад кузнецы из Старого Энгольда, взятого Харваном Основателем: тогда они отказались признать правителем пришедшего из-за моря убийцу, и пришлось уходить на север, не оглядываясь на зарево Кузнечного квартала. Харван не расстроился: навёз недоучек, изгнанных из своих краёв за преступления, они и стали столичными оружейниками. А те, кто когда-то ковали бесподобные мечи, по слухам, не из стали даже, а из никарра, нашли приют в Валлее, тогда ещё не ставшем столицей имперской субы... С тех пор прошло три века - но кузнецы помнят. Может, именно поэтому многие из них в этой войне приняли сторону алков?