Когда говорят мертвецы. 12 удивительных историй судмедэксперта - Клас Бушманн

для полноты картины я должен отметить следующее: случай Анны — совершенно исключительный Врачи не делают фатальных ошибок постоянно, даже наоборот. Я редко сталкиваюсь с реальными фактами злоупотребления служебным положением в своей работе, а вот с обвинениями в этом — достаточно часто. Даже если родственники воспринимают это субъективно по-другому, со статистической точки зрения, при клиническом лечении тяжелобольных или травмированных ошибки совершаются редко. Это подтверждается ежегодно десятками вскрытий, которые мы проводим для выявления возможных медицинских ошибок. В подавляющем большинстве случаев мы не находим ничего, что указывало бы на смерть по вине врача.

Понятно, что близкие родственники иногда не хотят верить в произошедшее. Они переживают ужасную утрату и, конечно же, ищут виноватого. Почему умер именно их любимый человек — мать, отец, супруг, ребенок? В этом виноваты, конечно, некомпетентные врачи, прописавшие не те лекарства или применявшие неадекватные методы лечения, а также слишком занятые медсестры. Кто же еще?

В такой ситуации вскрытие — абсолютно правильное решение. Вот почему я призываю врачей, как уже упоминалось, чаще использовать в своих отчетах формулировку «причина смерти неясна», — особенно когда родственники высказывают подозрение, что кто-то может быть виноват в смерти их близкого человека. Потому что, когда полиция приедет и заберет тело, то весьма велики шансы, что все вопросы отпадут после вскрытия. Вскрытие быстро дает родственникам запрашиваемую ими информацию и избавляет их от подозрений в отношении медицинского персонала почти в 100 % случаев.

С другой стороны, если тело уже кремировано, а родственники начинают высказывать свои подозрения только через несколько недель или месяцев (что часто случается), прокуратуре не остается ничего другого, как изымать из клиники графики дежурств и медицинскую документацию. Кто, что и когда сделал или не сделал? Затем судмедэксперты должны дать свою оценку случаю, основываясь только на этих источниках. Но, не имея тела, сделать это непросто. Нередко такие обвинения в злоупотреблении служебным положением заканчиваются разбирательствами в суде: это кошмар для всех причастных к делу. Убитые горем родственники не могут смириться с потерей, а над врачами годами висит дамоклов меч правосудия.

В случае с Анной ситуация совершенно иная: вскоре после неудачной реанимации врачи констатируют смерть в 16:48, а затем совершенно правильно указывают, что причина смерти «неясна» — мы имеем возможность подробно изучить тело в нашем институте. И на этот раз, мы уверены, врачи действительно допустили серьезные ошибки. Но что это значит сейчас? В первую очередь это означает, что теперь нам всем предстоит долгая бумажная волокита.

Проходят месяцы. Пока муж оплакивает жену, а маленький ребенок каждый день спрашивает, где мама, начинается настоящая битва между прокурорами, юристами и экспертами. Судебный врач всегда должен быть к этому готов, особенно когда идет такое вот внутреннее расследование. Поэтому мы часто рекомендуем прокурору в таких делах о врачебных ошибках сделать запрос клинической экспертизы, чтобы наши судебно-медицинские заключения еще раз оценил сторонний эксперт. Потому что, естественно, мы не можем знать всех тонкостей клинических процессов и показаний для лечения, мы не можем дать ответы на все вопросы, и хороший судебно-медицинский эксперт отлично это знает. У нас есть такое правило: настоящий профессионал знает пределы своих возможностей.

Когда речь идет, например, об операции на брюшной полости с летальным исходом, мои выводы как судебно-медицинского эксперта противопоставляются заключению какого-нибудь известного абдоминального хирурга, выступающего в качестве контрэксперта. И я совершенно не желаю слышать в свой адрес вопросы типа: «Сколько животов вы прооперировали, герр Бушманн?» — потому что я не провел ни одной такой операции в своей жизни. Но от меня это и не требуется. Если я подозреваю или даже могу представить доказательства того, что операция на брюшной полости была проведена некорректно и явилась причиной смерти пациента, то в случае таких сомнений это должен подтвердить в своем экспертном заключении еще и абдоминальный хирург.

Однако в случае с Анной я не вижу необходимости в клиническом экспертном заключении. Выводы очевидны. Однако это никак не мешает другой стороне в открытую сомневаться в моей квалификации. Я читаю несколько уничижительных фраз о собственной квалификации. Каждую фразу в протоколе вскрытия рассматривают буквально под микроскопом. Везде якобы присутствуют скрытые признаки того, что мы не знаем, почему и от чего умерла Анна. О какой вине врачей может вообще идти речь? Это была трагическая случайность.

Затем они приводят еще один убийственный аргумент.

В чем его смысл: да, мы признаем, что что-то пошло не так, но речь шла уже о трупе. Во время реанимации невозможно совершить ошибок, угрожающих жизни. Ведь пациент уже мертв! Нельзя убить уже мертвого человека. Да, действительно, Анна клинически уже была мертва из-за остановки сердца. Реанимируют только того, кто «неживой». Однако Анна отнюдь не была — и здесь это уже такая юридическая тонкость — «умершей». Человек считается умершим только в том случае, если корректно проведенная реанимация не увенчалась успехом или имеются так называемые «явные признаки смерти» (трупные пятна, трупное окоченение, трупное разложение или очевидный ущерб, вследствие которого выжить невозможно, например, в случае обезглавливания). Официально человек признается умершим после смерти мозга, зафиксированной двумя врачами.

Тем не менее другая сторона, вооружившись вышеуказанным аргументом, делает ход конем. Именно об этом я всегда говорю во время обучения в службе спасения: во время реанимации невозможно допустить ошибку! Могут сломаться ребра, может повредиться печень, может разорваться сердце. Все может случиться — ведь в момент реанимации сотрудники службы экстренной медицинской помощи действуют из самых лучших побуждений. Все понимают, что в процессе реанимации могут быть повреждения. Длительный непрямой массаж сердца — это не что иное, как массивная тупая травма грудной клетки. После таких манипуляций пациенты иногда выглядят так, как будто их переехал грузовик. Но это нормально.

И вот почему: ничего не делать в такой ситуации — не альтернатива. Это означало бы верную смерть. Поэтому во время реанимации у всех только одна цель — как можно быстрее запустить сердечно-сосудистую систему. Если медлить, то пациент обязательно умрет. Если же действовать решительно, то у пациента, может быть, еще будет шанс — даже если что-то идет не так. Прав тот, кто спасает жизнь.

И это право на ошибку теперь отстаивают сотрудники клиники. Но, на мой взгляд, они лишь пускают нам всем пыль в глаза. Ведь с Анной все было иначе. Она не попала в серьезное дорожно-транспортное происшествие, не прыгнула под поезд и не получила ножевого ранения в живот. Она не лежала, умирая, на улице какое-то время в ожидании помощи. Ее сердце не перестало биться из-за