Нормандия - Неман - Мартина Моно

— Ты понимаешь? — сказал он немного дрожащим голосом. — Я его искренне поздравил, а он послал меня к черту…

Леметр оставил его в замешательстве и быстрыми шагами направился за Флавье. Тот остановился и обдал его ледяным взглядом:

— Вы тоже хотите мне что-то сказать, Леметр?

— Да, — ответил Леметр.

— Хорошо, но покороче, Леметр.

— Почему вы отказались пожать руку Бенуа?

Флавье слегка улыбнулся, сухо и горько:

— Он очень добр! Я не совершил никакой ошибки, которую он мог бы мне простить, и не нуждаюсь в его великодушии…

— Вы не сделали ошибки, господин майор. Вы только опоздали…

Флавье хотел что-то сказать, но Леметр не дал себя прервать:

— О! Опоздали не по отношению к «старичкам», опоздали по отношению к самому себе… Но поскольку вы наверстали это опоздание… Разве у меня нет оснований так говорить?

На обычно невозмутимом лице майора что-то дрогнуло… Подобно льду на реке, когда весной он вдруг дает трещину… Флавье протянул Леметру руку:

— Спасибо, Леметр, — сказал он. И улыбнулся.

Наступление имело успех. Неман был форсирован.

Но за это было заплачено дорого.

Мертвые, мертвые, мертвые… На доске «Нормандии» стерли много имен. Задания выполнены, одержаны победы… И столько товарищей навсегда уснули вдали от своих родных городов…….

Во время одного из этих боев полковника Синицына вытащили из горящего самолета. Возможно, он мог бы вовремя прыгнуть… Но он надеялся, что сможет посадить самолет, спасти его… И вот… Колосс, казавшийся неуязвимым, полковник Синицын, стал теперь всего лишь каким-то предметом, разлетевшимся на тысячи кусков. Товарищи сделали все, что можно сделать на месте, затем его положили на носилки — без сознания, без признаков жизни, — чтобы погрузить в самолет и отвезти в Москву. Возможно, там у него окажется больше шансов на спасение… Все летчики, которые не были в воздухе, выстроились в ряд, провожая носилки, словно это был уже гроб… Зачем нужно было куда-то везти этот труп, вместо того чтобы опустить его в землю?.

Но совершилось чудо… Когда носилки поднимали в самолет, Сарьян, шагавший сбоку, увидел, как дрогнули губы Синицына…

— Коля, — спросил Сарьян, — Коля, тебе что-ни-будь нужно?

— Поставьте меня на ноги! — прошептал Синицын.

Взволнованные санитары опустили один конец носилок и, уперев другой в трап, придали им почти вертикальное положение… И труп заговорил. Он сказал четким, сильным голосом:

— Я вернусь, товарищи, Я обещаю вам, я вернусь, чтобы продолжать сражаться… обещаю вам.

Его глаза закрылись. Сарьян отвернулся. Он умер, его друг Коля? Французы смотрели, как полковник Синицын, товарищ их боевых дней на земле и в воздухе, исчезал в кабине самолета… Его воля заставила его сказать: «Я вернусь…» Но жить — это Не всегда вопрос воли.

Их постигла еще одна катастрофа…

Июньским утром Флавье отправился в деревенскую больницу, расположенную за аэродромом. Ему предстояло выполнить долг, который сегодня был превыше всего.

Когда он вошел, было абсолютно тихо. Доктор, склонившись над кроватью, делал инъекцию. Вокруг моЛча стояли летчики. На кровати лежало что-то до такой степени забинтованное, что невозможно было узнать, кто это.

Доктор выпрямился.

— Ну? — спросил Флавье.

— Я ничего не могу сделать, — устало сказал доктор. — Он уже не отвечает.

— Он слышит?

— Этого нельзя установить, — сказал доктор.

— Нужно, чтобы он слышал! Есть одна очень важная новость, которую он должен узнать.

Флавье стоял у кровати рядом с Бенуа и Зыковым. В этот миг, когда смерть стучалась в дверь, он чувствовал, что тот, кто лежит сейчас перед ними, полусгоревший заживо при взрыве самолета, был для них больше чем товарищ или друг. Он был их братом, потому что всегда поступал по-братски.

Флавье настдивал:

— Он должен знать.

И, склонившись над человеком-мумией, он позвал:

— Леметр, ты слышишь меня?

Леметр не отвечал. Можно было подумать, что он мертв, если бы не почти неощутимое дыхание, выскользавшее из его опухших губ.

— Разве вы не видите, что его нужно оставить в покое? — сказал Вильмон.

Флавье не обратил на его слова никакого внимания.

— Леметр, — снова позвал он. Голос его зазвучал громче, — Леметр, покажи мне, что ты слышишь меня. Слушай хорошенько. Леметр, слушай. По радио только что объявили, что союзники высадились сегодня утром в Нормандии… Слышишь, Леметр, у тебя в Нормандии…

И он внезапно закричал:

— Они высадились, Леметр… Огромный флот! Полное небо самолетов!.. Они в Нормандии… Ты слышишь? Если можешь, Леметр, дай мне понять, что ты слышишь!

Сжав кулаки, обливаясь потом, он кричал по слогам:

— Они высадились! Они высадились!

Его голос вдруг оборвался — так лопаются струны У инструмента. Изнуренный, задыхающийся, он не был больше тем холодным и корректным Флавье, которого они знали.

— Они высадились, — повторил Флавье тихо, едва слышно.

И тут они увидели, как дрогнули лишенные ресниц веки. На одну секунду на лице трупа сверкнул невероятно живой взгляд. Дрогнули губы, и потом все застыло. Навсегда.

Шардон возвращался. Небо Польши и небо Германии, как и советское небо, не принесли ему желанной смерти. Он все еще жил, и его преследовала новая неотвязная мысль. Когда-нибудь, может быть уже скоро, закончится война. Он окажется лицом к лицу с миром, в котором умереть ему будет гораздо труднее. По правде говоря, теперь обещание, данное им Марселэну, уже не удерживало его. Одним летчиком больше или меньше — какое это имеет значение? Он, грустно улыбаясь, делал над аэродромом традиционную бочку, извещающую о победе. «Герой кончает с собой» — какой шикарный заголовок для газет! Вряд ли они сильно изменились с тех пор, как он читал последний раз «Пари-суар».

Аэродром был совершенно пуст. Ни механиков, ни летчиков. Лишь вдали он увидел одного человека. Шардон узнал Кастора — он был какой-то странный, взволнованный, он бежал ему навстречу, размахивая руками и выкрикивая что-то нечленораздельное, — Шардон слишком устал, чтобы пытаться понять, что.

Стояла августовская жара. Совсем близко ухнула пушка, потом еще две — в спокойном послеполуденном небе раскатывался отзвук залпов. Шардон, лучше, чем кто-либо, знавший, где сейчас проходит линия фронта, в изумлении прислушался. Подбежал запыхавшийся Кастор.

— Это салют артиллеристов, старина! — закричал он.

Только тогда Шардон понял, насколько все было странным. Пустынный аэродром, ликующий Кастор, непонятная стрельба из пушек…

— Что же произошло?

— Париж, Шардон… Освобожден Париж!

— Париж! — повторил Шардон.

И вдруг наконец понял, в чем дело:

— Бог мой! Так ведь я же из Бельвиля!..

Кастор ответил не сразу. Вид Шардона позволил ему убедиться, насколько это потрясающая новость. Больше недели «Нормандия» жила, буквально повиснув на радио, следила за восставшим Парижем. Все разговоры по вечерам носили стратегический характер. Обсуждали пути от Эколь Милитэр до Сената, от Пер-Лашез к Опере. Названия парижских улиц становились также названиями боевых операций. Дивизия Леклерка не останавливаясь, двигалась к столице.

Откуда бы ни были летчики — из Лилля или Марселя, из Бреста или Страсбурга, — у всех в сердце был этот город… Его баррикады были их баррикадами, его тревоги — их тревогами. Когда им говорили, что нацистские знамена все еще развеваются на комендатуре предместья Сент-Оноре, они впивались ногтями в ладони. Фашистские танки кружились по Парижу, словно мухи, стремящиеся вырваться из паутины. Веселый ветер веял над «Нормандией». Но Шардон, пленник своего вечного кошмара, запертый в этом трагическом кругу, остался чуждым общему ожиданию.

— Они сейчас торжествуют там, в Бельвиле! — сказал Кастор. — И если бы они увидели, какую ты скорчил рожу, они бы отреклись от тебя!

Собрание состоялось посреди каких-то страшных развалин. Остатки стен утопали в гирляндах и бумажных цветах, были украшены флажками и лозунгами на русском и французском языках. «Слава нашим французским боевым товарищам!» — было написано на одном из полотнищ.

Здесь были все: русские и французские летчики, механики, персонал столовой и различных служб базы. В глубине стоял генерал Комаров, а рядом с ним — полковник Синицын! Полковник Синицын, с подвешенной на шарфе рукой, с посеревшими скулами, но живой, стоящий на ногах! Словно он воскрес специально для того, чтобы приветствовать освобождение Парижа.

Шардон вошел, когда затихали последние звуки советского гимна. Он осторожно проник в ряды францу ч зов, оставшись незамеченным.

Теперь пели Марсельезу. Марсельеза по-русски — это странно звучало для французского уха… Французы присоединились к голосам русских. Синхронизировать эти голоса было трудно. Французы пели гораздо быстрее. Русские вкладывали торжественную серьезность в те места песни, где у французов слышались ноты бурной радости. Шардон смотрел на Кастора, который полным голосом произносил грозные слова своего гимна. В этот час кровавое знамя тирании вышвырнули из его Бельвиля, вместе с защитниками БеЛьвиля сражалась миЛая свобода, и умирающие враги видели его триумф. Все эти фразы, эти заученные с детства слова старой революционной песни обретали свой смысл. Почему же он был не в состоянии присоединить свой голос к голосам других? Почему эти русские слова, которые смешивались с французскими, причиняли ему невыносимую боль? «Я отрешен, — думал он, — отрешен от всего, что заставляет их волноваться, меня ненавидят русские и стыдятся французы. И они могут сколько угодно твердить мне обратное — я не поверю!»