Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

– Зачем-то назад пошли, – сказал Алик.

Ванька Обод ответил ему, из-за голенища, нехотя:

– Не поймёшь ты. По инерции шли, а теперь встали. Нашли её.

– Думаешь, нашли рыбу?

– Чего тут думать? Метать надо, а не думать.

Васька Буров надел шапку, вздохнул долгим вздохом.

– Начинаются дни золотые. Рыбу – стране, деньги – жене, сам – носом к волне.

Тот же час захрипело в динамике. Старпом забубнил:

– Палубная команда, выходи готовиться метать сети.

В боцманской каюте хлопнула дверь, дрифтер загрохотал по трапу. И мы стали подбирать с полу непромокаемые наши роканы и буксы[34], а под них надели непросыхаемые наши телогрейки и ватные штаны, сунули ноги в сапоги с раструбами, головы покрыли зюйдвестками.

Навстречу Шурка проталкивался – прибежал с руля. Там теперь вахтенный штурман заступил. Кто-то сказал Шурке:

– Ну, поглядим, какую ты нам рыбу нашёл.

Так уж говорят рулевому: «Посмотрим на твою рыбу», хотя он, конечно, не ищет, делает, что ему велят. И Шурка ответил, как будто извинялся:

– Эхолот, ребята, верещит – аж бумага дымится. Ну, черти его знают, – может, он планктон[35] пишет.

Может быть, и планктон. Это мы завтра узнаем. А пока что – оба прожектора зажглись, вся палуба в свету, а за бортом чернота египетская, брызги оттуда хлещут. Мы разошлись по местам, позёвывая, поёживаясь, упрятали носы в воротники. А моё место – у самого капа, надо отдраить круглую люковину у вожакового трюма, в пазы уложить ролик, через него перебросить конец вожака и подать дрифтеру – он его сростит с бухтой, что лежит возле ног, под левым фальшбортом. А другой конец – сам уже соединяешь с лебёдкой. И стой, поглядывай в трюм, как идёт вожак, да покрикивай: «Марка! Срост! Марка!» – это чтобы дрифтеру заранее знать, где ему затягивать узел на вожаке, а где руки поберечь от сроста.

В трюме зажглась лампочка, и в первый раз я его увидел – мой вожак: из жёлтого сизаля, японской выделки. Толщиной в руку удав. Валютой за него, чёрта, плачено. Он ещё на вид шёлковый, не побывал в море и пахнет от него «лыжной мазью». А завтра придёт ко мне серый и пахнуть будет солью, водорослями и рыбой. И сети тоже запахнут морем, зелень на них потемнеет, и порвутся не в одном месте, латать мы их будем и перелатывать.

«Маркони» нам уже музыку врубил – не слишком громко, чтоб мы команды не прозевали, но как раз для поднятия духа. Дрифтер воткнул нож в палубу и натянул белые перчатки. Да, сказать кому – не поверят, что мы на выметку выходим под джаз и в белых перчаточках. Но уж такая работа бывает тонкая, в брезентовых варежках её не сделаешь. А перчатки эти – просто некрашеные, и рвутся мгновенно, пар сорок он в клочья сносит за рейс.

Кеп вышел на крыло рубки. Но не спешил, ждал верную минуту. Поди, холодно ему было стоять на крыле – не от ветра, а от того, что все смотрели с палубы. Штурман тоже на него смотрел, грудью привалясь к штурвалу.

– Скородумов! – кеп закричал. Дрифтер приставил ладонь к уху. – Какие поводцы готовили?

– На шиисят метров!

Кеп подумал и махнул рукой. Ладно, мол, пусть на шестьдесят. Это серединка на половинку. Обычно от сорока до восьмидесяти заглубляют сети. Тут уже эхолот не поможет – он-то эту рыбу нащупал точно, да мы вперёд неё должны забежать, а как узнаешь – поднимется косяк или опустится, покуда он к нашим сетям подойдёт? Море до дна не перегородишь, вся-то сеть – от верхней кромки до нижней – двенадцать метров, попади-ка в эти двенадцать, угадай, на сколько их заглубить!

– Боцман! – опять он скомандовал. – Поднять штаговый!

И на фок-мачте, по штагу – к самому клотику – поплыл фонарь с чёрным шаром. Шар виден днём, а фонарь – ночью. Это значит, мы застолбили косяк, просим других не соваться. Какая б там ни была рыба – она теперь наша, мы её будем брать.

А штурвал уже положен круто на борт, и пароход летит с креном, чуть не черпает бортом. Описывает циркуляцию. Секунда, ещё секунда, и кеп кричит:

– Поехали!

И тут-то всё началось. Дрифтер нагнулся, сграбастал всю бухту разом, швырнул её через планширь. За нею полетели три концевых кухтыля, шлёпнулись, зацепились за воду, запрыгали на чёрной дегтярной волне и – пропали из глаз. И тут же пополз мой вожак – сначала как неживой, а потом зарычал, заскрежетал роликом. Жёлтый он, пока ещё жёлтый, и вот выползла первая, чернью намазанная, отметка.

– Марка!

Дрифтер уже присел с поводцом в руках, обмётывал вокруг вожака выбленочный узел. И на марке – одним рывком! – затянул его, а сам руки в сторону. Первые-то марки легко идут, и у него, и у меня, я их поначалу различал стоя, а потом они замелькали, вожак уже пошёл вразгон, и мне тоже пришлось присесть – различать их при лампёшке в трюме. Там этот чёрт носился кругами, отлипая от бухты, змеился тяжёлыми кольцами и вылетал с рычанием.

– Марка! Ещё марка!

Серёга снимал поводцы с вантины, подавал дрифтеру по одному, – ну это работа нетрудная, у всех у нас работа нетрудная, а вот у дрифтера главное дело в руках. Привяжи их, попробуй, когда вожак уже разогнался. Его теперь всем хором не удержишь. Зацепится – выворотит к чертям горловину, а она литая, чугунная.

– Срост идёт!.. Марка! Ещё марка!..

Я один из всех палубных имею голос. Даже кеп молчит. Его дело сделано. «Поехали!» – и больше ничего не поправишь. Он постоял и ушёл. Ни один кеп не ждёт конца выметки. Да и что тут смотреть, завтра посмотрим.

Кухтыли танцевали на волне и пропадали за рубкой. Струились через планширь сети, три километра сетей, – всё, что мы тут навязали, уложили. Мы их провожали торжественно, как линейные на параде, – как будто бы с ними уходили и все наши глупости, страхи и тревоги. Я-то знаю, что каждый теперь чувствует. Я ведь на всех местах стоял, а теперь вот стою вожаковым, покрикиваю:

– Марка! Срост! Ещё марка!

Я и в кухтыльнике был, кидал на палубу кухтыли – там теперь Алик. Подавал их, как Димка теперь подаёт, помощнику дрифтера – привязать к верхним поводцам. И, как Васька Буров и Шурка, я расправлял сети, сторожил их, чтоб шли без задева. Только вот вожаковым ещё не был. Крупные перемены в