Другие. Экзистенциалист - Тесс Хаген
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тогда до завтра.
— Спокойной ночи.
Она повесила трубку первая и очень быстро, будто боялась, что я скажу что-то вдогонку. Но говорить мне было нечего. И так всё понятно — Майя упорно не желала принимать никаких решений, но как ни странно, я был этому рад. Пусть остаётся со своим Глебом и живёт обычную жизнь, только мне поможет сначала немного. Значит основная задача сейчас — просто её не потерять. Всё. Держать рядом, сохранять добрые отношения или нейтральные, но довольно близкие. Понемногу продолжать искажать.
Только вот Глеб-Герша меня тревожил. Как бы он чего не натворил… Завтра ведь придёт вместе с Майей, меня узнает обязательно. Нет такого Феникса на Земле, который не знал бы истинного экзистенциалиста Льётольва. И чем нам это грозит, не очень понятно. Очередной выходкой Сёртуна или чем-то более серьёзным?
Голова начинала гудеть, перед глазами всё туманилось. Я спрятал телефон под подушку и улёгся подальше от края, заворачиваясь в одеяло основательно. Не хватало ещё разболеться, что довольно часто со мной случалось в это время года. Слишком тяжело постоянно поддерживать блоки для Ады, да ещё и решать будничные вопросы, обдумывать стратегию и одновременно держать себя в руках. Я ужасно утомился и хотел только одного — поскорее уснуть.
Великий благотворитель
Очередное утро. Сколько их было в моей жизни — не сосчитать, и чем дальше в туманное будущее, тем тяжелее открывались глаза, тем сложнее поднималась голова с подушки и тем труднее становились вдохи. Я сел. Осмотрел комнату совершенно пустым, но голодным взглядом. Вместо мыслей — ветер.
Окна, шторы, шкаф с приоткрытой дверцей и вот оно, то, что я искал — Феникс. Холст. Моя Ада. Которая сейчас спокойно спит рядом с Денебом, на его плече, согретая его теплом. Именно он приготовит ей завтрак, поцелует в сонные сладкие губы, поймает первую утреннюю улыбку.
На жалкое мгновение мне показалось, что я одержим и схожу с ума. Экзистенциалист — не сущность, Фениксы не должны бы так на меня влиять. Хотя… Если вспомнить, сколько я глушил в себе чувства к Адочке, с того самого дня, то нет ничего удивительного, что теперь, когда она так близко, мне слишком сложно справляться.
Откуда-то издалека, из тех уголков моего тела, о которых я не знал, медленно, гнетуще, как тёмные тучи в грозу из-за горизонта, поднималось отчаяние. Я схватился за голову, но тут же отдернул руки, ибо прикосновение вызывало боль, и вцепился в край кровати. На пол упали скромные капли крови, проведя ладонью под носом, я с удивлением обнаружил, что льёт из него.
До ванной брёл в полусознательном состоянии, цепляясь за стену. Не мог думать, не мог понимать. Просто переставлял ноги, стараясь держать в поле зрения раскрытую дверь.
Кровь капала в раковину и растворялась в потоке ледяной воды. Я тупо смотрел на этот маленький водоворот и никак не мог взять в толк, что со мной, хотя реакция вполне нормальная на нагрузку.
— Да какого чёрта! — психанул я, когда понял, что кровь не собирается останавливаться.
На место отчаяния и странной пустоты пришла злость, сумасшедшая, нестерпимо больно жалящая сердце. На кого я злился и за что? Сам не знал. Себе я казался невероятно жалким, бессмысленным и одиноким, как потерявшийся старик без памяти. Вот он бродит из угла в угол и всё спрашивает сам у себя “кто я, где я, куда идти?”. И свербит где-то в заброшенном уголке памяти ответ, и никак до него не добраться. А может быть и нет никакого ответа, может быть все ответы давно потеряны и смысла в них уже никакого.
Кто я? Экзистенциалист.
Где я? У себя дома.
Куда идти?
Я поднял глаза к зеркалу над раковиной и отвернулся, не желая видеть себя. Уткнулся лицом в полотенце, крепко прижимая его к носу и растянулся на холодном полу, отвратительный сам себе.
В комнате надрывался телефон, а я всё лежал и смотрел в потолок. Меня всегда пугала пустота, страх превратиться в ничто преследовал с детства, с того момента, как я понял, что могу менять мир вокруг только лишь силой своих наивных рисунков. Разве я настолько хочу силы и признания, что готов бросать в неизвестность тех, кто дорог мне больше, чем моя собственная жизнь? Это просто-напросто попытка заткнуть пустоту в душе, которая пожирает меня изо дня в день.
— Хватит, — шепнул я себе, убирая полотенце от лица. — Хватит!
Поднялся, безразлично умылся, забросил грязные вещи в стиралку, оделся в любимое: чёрный костюм и клетчатое пальто, опять забыв про шарф. И уже спустя несколько минут мчался по дороге, ведущей далеко за город, в багажнике громыхали чистые холсты, но только один из них выделялся. Феникс.
В лесу местами ещё лежал снег, но проталин для этого времени года было удивительно много. Значит, весна ранняя. Может оно и к лучшему, я поскорее приду в себя и перестану страдать. Этим странные мучения очень похожи на экзистенциальную лихорадку, которая предшествует старости. Но я слишком молод, чтобы уходить на покой, мучаться кошмарами, головными болями и депрессивно умирать лежа в постели, роняя свинцовые слёзы при воспоминании о кистях и красках. Нет. Мне рано ещё.
Но как же болело в груди, ныло, терзало, скреблось противно и тоскливо. Взять бы побольше чёрной краски и залить ею мир, чтобы ничего не было видно, ни света, ни тьмы, ни робкой весенней зелени, ни этих вопиюще-белых холстов. И на них тоже — пустота! Она вовсе не черная, как любят её изображать художники и описывать в книгах. Пустота может быть белой, кричащей, отвратительно-раздражающей! И я бы бросил холсты на скудные клочки снега, но тогда белый цвет размножится, растащит пустоту по лесной полянке, солнце растворит и напоит землю.
Она везде… Моя боль.
Я побросал холсты как пришлось на землю, а сам лег сверху. Сил стоять не было, да и желание жечь их куда-то резко пропало. Лежа на белом рукотворном ковре, я прижимал к себе картину с изображением Феникса, и смотрел на высокое голубое весеннее небо.
Облака плыли далеко-далеко, и если забыть, что сейчас весна, то кажется, будто на дворе месяц июнь, я под Будапештом, мне лет десять. В нашем уютном зеленом дворике на траве лежит
