Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Как вышло, что вы здесь очутились?
— Я проходил мимо, — ответил Даниель.
— Значит, вы не солдат? Даниель нахмурился.
— Их война меня не интересует. Он быстро продолжил:
— Я тебе кое-что предложу. Ты все еще готов покончить с собой?
Мальчик не ответил, но выглядел мрачно и решительно.
— Очень хорошо, — сказал Даниель. — Тогда слушай. Я забавлялся, пугая тебя, но я ничего не имею против самоубийства, если оно продумано, и мне нет дела до твоей смерти, поскольку я тебя не знаю. Я не стал бы тебе мешать, если б у тебя были на то веские причины.
Он с радостью увидел, как молодой человек побледнел. «Ты решил, что уже отделался от меня?» — подумал он.
— Смотри, — продолжал он, показывая на большую оправу своего перстня. — У меня там яд. Я всегда ношу этот перстень, даже ночью, и если я попаду в ситуацию, когда мои честь и достоинство…
Он остановился и отвинтил оправу. Мальчик смотрел на две коричневые таблетки с недоверием, полным гадливости.
— Расскажешь мне свою ситуацию. Если я сочту твои мотивы основательными, одна из этих таблеток — твоя: это все-таки приятнее, чем ледяная ванна. Хочешь ее сейчас? — спросил он так, словно резко изменил мнение.
Мальчик, не отвечая, провел языком по губам.
— Хочешь? Я тебе ее дам; ты ее проглотишь на моих глазах, и я тебя не покину до самого конца. — Он взял его за руку и сказал:
— Я буду держать тебя за руку и закрою тебе глаза. Мальчик покачал головой:
— А кто мне докажет, что это яд? Даниель рассмеялся молодым легким смехом:
— Боишься, что это слабительное? Глотай, сразу убедишься.
Мальчик не ответил: щеки его были по-прежнему бледными, а зрачки расширенными, но он кокетливо и неискренне улыбнулся, посмотрев искоса на Даниеля.
— Так ты не хочешь?
— Не сразу.
Даниель завинтил перстень.
— Дам, когда захочешь, — холодно проговорил он. — Как тебя зовут?
— Вы хотите, чтобы я назвал свою фамилию?
— Только имя.
— Что ж, если это необходимо… Филипп.
— Так вот, Филипп, — сказал Даниель, просовывая свою руку под руку молодого человека, — раз тебе нужно объясниться, пойдем ко мне.
Он подтолкнул его к лестнице и легко заставил подняться по ступенькам; затем они под руку прошли по набережным. Филипп упрямо смотрел вниз; он снова задрожал, но жался к Даниелю, касаясь его бедром при каждом шаге. Красивые туфли из пекари, почти новые, но которым по крайней мере год, хорошо скроенный фланелевый костюм, белый галстук, голубая шелковая рубашка. Это была мода тридцать восьмого года на Монпарнасе, прическа нарочито небрежная: во всем этом не так уж мало нарциссизма. Почему он не в армии? Безусловно, слишком молод; но, возможно, он старше, чем выглядит: у угнетенных детей детство затягивается. Во всяком случае, к самоубийству его толкает явно не нищета. Когда они проходили мимо моста Генриха IV{11}, он быстро спросил:
— Ты хотел утопиться из-за немцев?
Филипп, казалось, удивился и покачал головой. Он был красив, как ангел. «Я тебе помогу, — страстно подумал Даниель. — Я тебе помогу». Он хотел спасти Филиппа, сделать из него мужчину. «Я дам тебе все, что имею, ты узнаешь все, что знаю я». Центральный рынок был пуст и черен, он больше ничем не пах. Но город в чем-то изменился. Часом раньше был конец света, и Даниель чувствовал, что он участник Истории. Теперь улицы приходили в себя, в этот переломный час, когда в агонии недели и солнца возвещается прекрасный, совсем новенький понедельник, Даниель прогуливался, словно в довоенное воскресенье. Что-то начнется: новая неделя, новая любовь. Он поднял голову и улыбнулся: стекло в огне дарило ему закат, это был знак; чудесный запах раздавленной клубники вдруг наполнил ему ноздри, это был другой знак; чья-то тень бегом пересекла улицу Монмартр, еще один знак. Каждый раз, когда фортуна ставила на его пути лучезарную красоту ребенка — Бога, небо и земля лукаво подмигивали ему. Он изнемогал от желания, дыхание его пресекалось на каждом шагу, но он так привык молча идти рядом с ничего не подозревающими молодыми людьми, что в конце концов полюбил свое долготерпение предвкушающего мужелюба. «Я подстерегаю тебя, ты наг в ложбине моего взгляда, я владею тобой на расстоянии, ничего не отрывая от себя, я овладеваю тобой своим обонянием и зрением; я уже знаю твою узкую талию, я ее ласкаю неподвижными руками, я погружаюсь в тебя, а ты об этом даже не подозреваешь». Он нагнулся, чтобы вдохнуть аромат этого склоненного затылка, и вдруг был поражен сильным запахом нафталина. Он сейчас же выпрямился, охлажденный, но заинтригованный: он обожал сочетания волнения и сухости, обожал нервозность. «Посмотрим, хороший ли я следователь, — весело подумал он. — Вот молодой поэт, который хочет броситься в воду в тот день, когда немцы вступают в Париж{12}: почему? Единственный, но основательный признак: его костюм пахнет нафталином, значит, он его давно не носил. Но зачем переодеваться в день своего самоубийства? Потому что он не хотел надевать то, что носил еще вчера. Стало быть, это была военная форма, из-за которой его могли бы схватить. Он — солдат. Но что он здесь делает? Мобилизованный из отеля «Континенталь» или из службы министерства авиации, он уже давно сбежал бы в Туре вместе с остальными. Но тогда все ясно. Совершенно ясно». Он остановился, показывая на ворота:
— Вот и пришли.
— Не хочу, — резко сказал Филипп. — Что?
— Не хочу идти к вам.
— Ты предпочитаешь, чтобы тебя задержали немцы?
— Не хочу, — повторил Филипп, глядя себе под ноги. — Мне нечего вам сказать, и я вас не знаю.
— Ах, вот оно что, — протянул Даниель. — Вот оно что! Он двумя руками взял его за голову и насильно приподнял ее.
— Ты меня не знаешь, зато я тебя знаю, — сказал он ему, — я сам могу рассказать тебе, что с тобой произошло.
Он продолжал, погрузив свой взгляд в глаза Филиппа:
— Ты был в северной армии, началась паника, и ты удрал. Потом, вероятно, не было возможности снова найти свой полк. Ты вернулся домой, твоя семья смылась, и ты переоделся в гражданское и прямиком пошел утопиться в Сене. Не потому, что ты сверхпатриот, но
