Праздник, который всегда с тобой - Эрнест Хемингуэй

Выглядит это глупо. Но в самом деле любить двух женщин одновременно, по-настоящему любить — это самое страшное и разрушительное, что может приключиться с мужчиной, когда незамужняя решила выйти замуж. Жена об этом не догадывается и верит мужу. У них бывали трудные времена, они прошли через них вместе, в любви друг к другу, и она верит мужу безоговорочно и беззаветно. Новая говорит: ты не можешь любить ее в самом деле, если любишь и жену. Сначала она этого не говорит. Это происходит позже, когда убийство уже совершилось. Это происходит, когда ты уже врешь всем подряд и только одно понимаешь: что ты правда любишь двух женщин. Все это время ты делаешь невозможные вещи; когда ты с одной, ты любишь ее, когда с другой — ее любишь, когда они вместе — любишь обеих. Ты нарушаешь все обещания, поступаешь так, как никогда не позволил бы себе поступить и не захотел бы. Настойчивая побеждает. Но в итоге побеждает проигравшая — и это самая большая удача в моей жизни. Вот какой получилась та последняя зима. Вот что я о ней помню.

У них все было общее, им никогда не было скучно друг с другом, их связывало нечто неразрушимое. Они любят своего ребенка, любят Париж, Испанию, какие-то места в Швейцарии, Доломиты и Форарльберг. Они любят свою работу, и она пожертвовала своей ради его и ни разу об этом не сказала.

А потом вместо них двоих и ребенка — их трое. Поначалу это прекрасно и радостно, и какое-то время так оно и идет. Все дурное начинается невинно. Ты проживаешь день за днем, наслаждаешься тем, что есть, и ни о чем не беспокоишься. Любишь обеих и врешь, и тебе это отвратительно, и это разрушает тебя, и с каждым днем становится все опаснее, и ты работаешь еще усерднее, а когда выходишь из работы, осознаешь, что ситуация невозможная, но живешь одним днем, как на войне. Все по-прежнему счастливы, кроме тебя, когда просыпаешься среди ночи. Ты любишь обеих теперь — и ты пропал. Ты расколот внутри и любишь двоих вместо одной.

Когда ты с одной, ты любишь ее и другую, которой сейчас здесь нет. Когда ты с другой, ты любишь ее и ту, которой сейчас нет. Когда ты с обеими, любишь обеих, и удивительно то, что ты счастлив. Но дни идут, и новая уже несчастлива, потому что понимает: ты любишь обеих, — а она по-прежнему хочет замуж. Когда ты с ней вдвоем, она знает, что ты любишь ее, и думает, что если кто-то кого-то любит, то никого другого не может любить, и о другой ты не говоришь, чтобы помочь ей и себе помочь, хотя себе уже не поможешь. И ты не знаешь, и, может быть, она сама не знала, в какой момент приняла решение, но в середине зимы она стала настойчиво и неотступно продвигаться к браку; никак не нарушая дружбы с твоей женой, не теряя ни одной выигранной позиции, постоянно сохраняя вид совершенной невинности, временами расчетливо исчезая, но ровно настолько, чтобы ты сильно по ней соскучился.

По сравнению с этой зимой зима лавин была словно один безоблачный день детства.

Эта новая непонятная женщина, завладевшая половиной тебя, когда решила выйти замуж — нельзя сказать, что решила разрушить брак, потому что это было лишь необходимым шагом, прискорбным шагом, о котором думают вскользь или вообще избегают думать, — она сделала одну серьезную ошибку. Она недооценила силу раскаяния.

Мне понадобилось уехать из Шрунса и отправиться в Нью-Йорк, чтобы договориться о том, где я буду печататься после первой книги рассказов. Зима была студеная в Северной Атлантике, в Нью-Йорке по колено снега, и, вернувшись в Париж, я должен был бы сесть на Восточном вокзале в первый же утренний поезд, который повезет меня в Австрию. Но та, которую я полюбил, была в Париже, по-прежнему переписывалась с женой, и наши хождения, наши занятия и невероятная, отчаянная, мучительная радость, самозабвение и предательство во всем, что мы делали, наполняли меня счастьем, таким ужасным, неистребимым счастьем, что нахлынуло черное раскаяние и ненависть к греху — не сожаления, а только страшное раскаяние.

Когда я снова увидел жену, стоящую у путей, и поезд остановился рядом со штабелем бревен на станции, я пожалел, что не умер до того, как полюбил еще кого-то, кроме нее. Она улыбалась, стройная, солнце светило на ее лицо, загоревшее в снегах, на рыже-золотые волосы, отраставшие всю зиму нелепо, но красиво, и рядом стоял мистер Бамби, светловолосый и коренастенький, с зимними щеками, похожий на хорошего австрийского мальчика.

— Ох, Тэти, — сказала она, когда я ее обнял, — ты вернулся и так чудесно, успешно съездил. Я люблю тебя, мы так по тебе соскучились.

Я любил ее и больше никого, и мы волшебно жили, пока оставались одни. Я хорошо работал, мы совершали замечательные поездки, и только поздней весной, когда мы покинули горы и вернулись в Париж, снова началось это другое. Раскаяние было хорошим и правильным чувством, и будь я более хорошим человеком, оно могло бы сохранить меня для чего-то похуже, но вместо этого на три года стало моим верным и неразлучным спутником.

Может быть, эти богачи были отличными людьми, а рыба-лоцман — моим приятелем. Конечно, эти богачи никогда и ничего не делали из корысти. Они коллекционировали людей, как другие коллекционируют картины или разводят лошадей, и поддерживали меня в каждом жестоком и пагубном решении, а все решения казались неизбежными, логичными и хорошими — и все порождены обманом. Это не значит, что решения были ошибочными, но в итоге они обернулись плохо благодаря тому же изъяну в характере, который был их причиной. Если ты солгал и изменил кому-то, то сделаешь это снова. Если с тобой мог кто-то так поступить однажды, то и другой так поступит. Я ненавидел этих богачей за то, что они поддерживали и поощряли меня в дурных делах. Но откуда им было знать, что это дурно и должно плохо кончиться, если они не знали всех обстоятельств? Это была не их вина. Вина их была только в том, что они вмешивались в чужие жизни. Они приносили несчастья другим, но еще хуже — себе, и дожили до самого плохого конца, к которому только могут вести несчастья.

Ужасно, когда молодая женщина обманывает подругу, но не оттолкнуло меня это только по моей вине и слепоте. Ввязавшись в это и полюбив, я принял на себя весь позор и жил в раскаянии.

Раскаяние не отпускало меня ни днем, ни ночью, пока моя жена не вышла замуж за человека, который был лучше меня и всегда будет лучше, и пока я не понял, что она счастлива.

Но той зимой, когда я думал, что больше никогда не впаду в низость, мы чудно жили в Шрунсе, и я помню все — и как весна пришла в горы, и как мы с женой любили и доверяли друг другу, и как радовались тому, что уехали богачи, и как я думал, что мы опять неуязвимы. Но не были мы неуязвимы, и было это концом первой части Парижа, и Париж навсегда стал другим, хотя он всегда оставался Парижем, и ты менялся вместе с ним. Мы больше не ездили в Форарльберг, и те богачи не ездили. Думаю, даже рыба-лоцман там не появлялась. У него нашлись новые места для прокладки пути богачам, а в конце концов он и сам стал богачом. Но и его поначалу преследовали неудачи, похуже, чем у кого бы то ни было.

Теперь никто не поднимается в гору на лыжах, и чуть ли не все ломают ноги, но, может быть, все-таки легче сломать ногу, чем разбить сердце, хотя говорят, что теперь все ломается и разбивается, и иногда зажившее место становится потом еще крепче. Про это не знаю, но таким был Париж, когда мы были очень бедны и очень счастливы.

Nada у Pues Nada[72]

Это даст вам представление о людях и местах в ту пору, когда мы с Хэдли считали себя неуязвимыми. Но мы не были неуязвимы, и на этом первая часть Парижа закончилась. Никто теперь не поднимается в гору на котиковом меху. В этом нет нужды. Крепления были разные, хорошие и плохие, и, может быть, все же легче сломать ногу, чем разбить себе сердце, хотя говорят, что многие становятся крепче в поврежденных местах. Про это сегодня утром не знаю, но знаю, кто это сказал, и присоединяюсь.

Катаются теперь гораздо лучше, лучше обучены, и лучшие катаются красиво. Они съезжают быстрее, слетают как птицы, странные птицы, которые знают много секретов, и только глубокий свежий снег представляет опасность для тех, кому нужен укатанный склон.

Они теперь знают много секретов, а мы знали другие секреты, когда съезжали по ледникам без страховки и не было снежных патрулей. Эти лыжники лучше нас, и они тоже взбирались бы на горы, если бы не было подъемников. Встала совсем другая проблема.

Если они начинают рано, узнают новые секреты и у них есть способности, то ничего не ломается даже на таких спусках, как в нынешнем году в Сан-Вэлли, и организовано все так, что никто не гибнет. Теперь, чтобы обрушить лавину, стреляют из пушек и минометов.

Никто не может утверждать, что не сломает ногу в определенных обстоятельствах. Разбить себе сердце — другое дело. Некоторые говорят, что такого не бывает. Конечно, ты не можешь его разбить, если у тебя его нет, и многое объединяется для того, чтобы отнять его у человека, у которого оно вначале было. Возможно, там и нет ничего. Nada[73]. Можете принять это или нет. Это может быть верно или нет. Есть философы, которые очень хорошо это объясняют.