Овод - Этель Лилиан Войнич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
VI
Джемма и Овод молча шли по набережной. Лихорадочная болтливость Овода, по-видимому, истощилась. Он не сказал почти ни слова с тех пор, как они вышли от Риккардо, и Джемму радовало его молчание. Ей всегда было тяжело в обществе Овода, а в этот день она чувствовала себя особенно неловко, потому что его странное поведение на собрании крайне смущало ее.
Вдруг он остановился и спросил:
— Вы не устали?
— Нет. А что?
— И не очень заняты сегодня вечером?
— Нет.
— Я хотел просить вас оказать мне особую милость — пойдемте гулять.
— Куда?
— Да просто так, куда вы захотите.
— Что это вам вздумалось?
Овод ответил не сразу:
— Это не так просто объяснить… Но я вас очень прошу!
Он поднял на нее глаза. Их выражение поразило Джемму.
— С вами происходит что-то странное, — мягко сказала она.
Овод выдернул цветок из своей бутоньерки и начал отрывать от него лепестки. Кого он ей напоминал? Такие же нервно-торопливые движения пальцев…
— Мне тяжело, — сказал он едва слышно, не отводя глаз от своих рук. — Сегодня вечером я не хочу оставаться наедине с самим собой. Так пойдемте?
— Да, конечно. Но не лучше ли пойти ко мне?
— Нет, пообедаем в ресторане. Здесь недалеко, на площади Синьории. Не отказывайтесь, прошу вас, вы уже обещали!
Они вошли в ресторан. Овод заказал обед, но сам почти не прикоснулся к нему, все время упорно молчал, крошил хлеб и теребил бахрому салфетки.
Джемма чувствовала себя очень неловко и начинала жалеть, что согласилась пойти с ним. Молчание становилось тягостным. Наконец он поднял на нее глаза и сказал:
— Хотите посмотреть представление в цирке?
Джемма взглянула на него с удивлением. Почему он не может расстаться с этой мыслью о цирке?
— Видали вы когда-нибудь такие представления? — спросил он, раньше чем она успела ответить.
— Нет, не видала. Меня они не интересовали.
— Напрасно. Это очень интересно. Мне кажется, невозможно изучить жизнь народа, не видя таких представлений.
Бродячий цирк раскинул свою палатку за городскими воротами. Когда Овод и Джемма подошли к ней, невыносимый визг скрипок и барабанный бой возвестили о том, что представление началось.
Оно было весьма примитивно. Вся труппа состояла из нескольких клоунов, арлекинов и акробатов, одного наездника, прыгавшего сквозь обручи, горбуна, отпускавшего скучные и глупые шутки, и накрашенной Коломбины. Шутки не оскорбляли уха грубостью, но были избиты и плоски. Отпечаток пошлости лежал здесь на всем. Публика со свойственной тосканцам вежливостью смеялась и аплодировала; но больше всего ее забавляли выходки горбуна, в которых Джемма не находила ничего остроумного и забавного. Это было просто грубое и безобразное кривлянье. Зрители передразнивали его и, поднимая детей на плечи, показывали им «уродца».
— Синьор Риварес, неужели вам это нравится? — спросила Джемма, оборачиваясь к Оводу, который стоял, прислонившись к деревянной подпорке. — Мне кажется…
Джемма не договорила. Ни разу в жизни, разве только когда она стояла с Монтанелли у калитки сада в Ливорно, не приходилось ей видеть такого безграничного, безнадежного страдания на человеческом лице.
Но вот горбун, получив пинок от одного из клоунов, сделал сальто и кубарем выкатился с арены. Начался диалог между двумя клоунами, и Овод выпрямился, точно проснувшись.
— Пойдемте, — сказал он. — Или вы хотите остаться?
— Нет, давайте уйдем.
Они вышли из палатки и по зеленой лужайке пошли к реке. Несколько минут оба молчали.
— Ну, как вам понравилось представление? — спросил Овод.
— Довольно грустное зрелище, а подчас просто неприятное.
— Что же именно вам показалось неприятным?
— Да все эти гримасы и кривлянья. Они просто безобразны. В них нет ничего остроумного.
— Вы говорите о горбуне?
Помня, с какой болезненной чувствительностью Овод относится к своим физическим недостаткам, Джемма меньше всего хотела говорить об этой части представления. Но он сам навел ее на эту тему, и она подтвердила:
— Да, это мне совсем не понравилось.
— А ведь он забавлял публику больше всех.
— Да, и об этом остается только пожалеть.
— Почему? Не потому ли, что это рассчитано на грубые вкусы?
— Н-нет. Там все рассчитано на грубые вкусы, но тут примешивается еще и жестокость.
Он улыбнулся:
— Жестокость? По отношению к горбуну?
— Я хочу сказать… Сам он, конечно, относится к этому совершенно спокойно. Для него эти кривлянья — такой же способ зарабатывать кусок хлеба, как прыжки для наездника и роль Коломбины для актрисы. Но когда смотришь на этого горбуна, становится тяжело на душе. Его роль унизительна — это насмешка над человеческим достоинством.
— Вряд ли арена так принижает его чувство собственного достоинства. Большинство из нас чем-то унижено.
— Да, но здесь… Вам это покажется, может быть, нелепым предрассудком, но для меня человеческое тело священно. Я не выношу, когда над ним издеваются и нарочно уродуют его.
— Человеческое тело?.. А душа?
Он остановился и, опершись рукой о каменный парапет набережной, посмотрел Джемме прямо в глаза.
— Душа? — повторила она, тоже останавливаясь и с удивлением глядя на него.
Овод вскинул руки с неожиданной горячностью:
— Неужели вам никогда не приходило в голову, что у этого жалкого клоуна есть душа, живая, борющаяся человеческая душа, запрятанная в это скрюченное тело, душа, которая служит ему, как рабыня? Вы, такая отзывчивая, жалеете тело в дурацкой одежде с колокольчиками, а подумали ли вы когда-нибудь о несчастной душе, у которой нет даже этих пестрых тряпок, чтобы прикрыть свою страшную наготу? Подумайте, как она дрожит от холода, как на глазах у всех ее душит стыд, как терзает ее, точно бич, их смех, как жжет он ее, точно раскаленное железо! Подумайте, как она беспомощно озирается вокруг на горы, которые не хотят обрушиться на нее, на камни, которые не хотят прикрыть ее; она завидует даже крысам, потому что те могут заползти в нору и спрятаться там. И вспомните еще, что ведь душа немая, у нее нет голоса, она не может кричать. Она должна
