Разрыв - Саймон Лелич

— Виновных вокруг много, мистер Тревис. Однако простой факт состоит в том, что вы могли предпринять что-то, способное предотвратить случившееся, но не предприняли ничего. Более того, вы обязаны были что-то предпринять. Вы знали — и знаете — об издевательствах, происходящих в вашей школе. Знаете, кто их жертвы, и кто из учеников, кто из учителей, несет за них ответственность. — Люсия приблизилась на шаг к его столу. — Вы как-то заявили Сэмюэлу Зайковски, что всеведущи. Это ведь точное ваше слово? Заявили, что вам известно все, что происходит в стенах этого здания. Даже если это было пустым бахвальством, мистер Тревис, вы все равно остаетесь главой этого учреждения и потому несете основную ответственность.

Директор школы зевнул.

— Я вам наскучила, мистер Тревис?

— Честно говоря, да. Наскучили. Ваши доводы моралистичны и наивны. А ваши манеры представляются мне неуважительными и неприятными. Да и вообще, вы отвлекаете меня от дел, куда более достойных моего внимания.

На этот раз, усмехнулась Люсия. Не смогла удержаться.

— Вы старый дурак, — сказала она. — Напыщенный старый дурак.

— Вот и до брани дошло. Право же, инспектор. Было время, когда я ожидал от вас гораздо большего.

— Значит, мы оба потерпели провал, каждый по своему, — сказала Люсия. — Оба не смогли оправдать чужие ожидания.

Тревис встал. Он вышел из-за стола и направился к двери, через которую вошла в его кабинет Люсия. Открыл ее и удерживал открытой.

— Спасибо, что потратили на меня время, инспектор. Жаль, конечно, но, похоже, потратили вы его впустую. Полагаю, вам еще не представился случай обдумать, что вы будете делать теперь, после того, как выставили напоказ владеющее вами озлобление.

Люсия вышла в коридор.

— Как это ни мучительно для меня, мистер Тревис, делать я буду то единственное, что могу теперь делать. То же, что делали вы. То есть, ничего. Может быть, спать смогу чуть лучше, но и не более того.

Директор улыбнулся.

— Дорогая моя, — сказал он. — Я бы на вашем месте на это не рассчитывал. Ну никак не рассчитывал бы.

Вранье.

Прошу тебя, милый. Успокойся.

Ни хрена я успокаиваться не буду. Да как она смеет, на хер? Как вы смеете? Он мертв. Мой сын мертв, убит этим пидором шизанутым, учителем и, по-вашему, я буду сидеть и смотреть, как вы ссыте на могилу Донни?

Херня. Вы не так сказали. Вы не спрашивали. Вы говорили. Вы… как это, на хер, называется. Наговаривали на него, вот что вы делали. Если Донни был таким шпаной, почему тогда школа об этом молчала, а? Жена вон была на родительском собрании — когда? В прошлом месяце.

В феврале. Четыре месяца назад.

Ну, в феврале. Какая, к матери, разница? Главное, они же ни слова не сказали. Ни одного сраного слова.

Барри, пожалуйста. Не выражайся.

Заткнись. Просто заткнись сию же минуту. Вы. Слушайте меня. Мой сын был хорошим парнем. Ну да, язык у него был, как бритва, это точно. И умным он был, иногда слишком умным, себе на голову. Но законов он не нарушал. Ни наркоты, ни бухалова, ничего такого. Ему хватало ума понимать, что я с ним сделаю, если найду у него такую дрянь. Может, отметки у него были и не самые лучшие, но он был сообразительным. И осторожным. Единственная глупость, какую он сделал, это когда он с тем лузером подружился. Как его? Господи. Как его звали-то?

Гидеон. Ги. Гидеон.

Гидеон. Точно. Ну так этот вообще зазря небо коптит. Вот вы являетесь сюда, спрашиваете, чего там Донни набезобразил, ну так это вам Гидеон нужен, вы с ним поговорите. Гидеон гадил, а все говно на Донни сыпалось. Я ему говорил, я говорил, будь осторожнее, мальчик, иначе этот лузер тебя за собой утянет. И был прав. Так и вышло. Гидеона стали считать подонком, а это и Донни замарало.

Ну скажи, Карен. Я же прав, так? Скажи ей, что я прав.

Он прав.

Конечно, прав. Хоть прошлое лето возьмите. То, что случилось прошлым летом в автобусе с тем мальчишкой.

Это было в ноябре.

В каком еще, на хер, ноябре? Летом.

В ноябре, я уверена. На улице уже темно было, помнишь?

Летом. Вы записывайте, записывайте. Это летом было.

Плевать мне, что вы там записываете. Запишите и это. Другое же записывали. Ну и это запишите.

В общем летом. Я, значит, сажусь обедать. Только-только. День был длинный, а настроение у меня поганое, потому что все пиво в доме теплое.

Я же тебе говорила, Барри, это все холодильник. Он уже несколько месяцев плохо работал. И сказала, давай я в магазин сбегаю, холодного принесу, но ты сказал…

Иисус Блядь Христос. Ты можешь помолчать хоть минуту? Лезешь, на хер, и лезешь, с мысли сбиваешь. О чем я говорил?

О том, что ты обедал.

Ну да, обедал. Правильно. Сажусь, и тут дверной звонок, мать его, как затрезвонит. И сразу после этого кто-то в дверь начал стучать. Не стучать, колотить. Как кулаком, знаете? Я говорю Карен, что за херня? А она плечами пожимает. Смотрит на меня, дура-дурой, вот как сейчас, а тут опять звонок, дзыньдзыньдзыньдзыньдзынь, как будто его кто пальцем зажал. Ну я говорю, типа, сейчас я этим займусь. Хотя Карен тут, рядом, и уже поела, и жирок ей растрясти не мешает, Христом клянусь. В общем, встаю, и еще из кухни не вышел, а там уже опять в дверь молотят. Ну я ору, иду, мол, и тебе же лучше будет, друг, если у тебя чего-нибудь горит. Выхожу в прихожую, вижу за стеклом будто тень какую — как это называется-то, силуэт, да, — там кто-то лицом к стеклу прижался. Он-то меня не видит и, пока я подхожу, так пальцем на кнопку и жмет. И мне уже по барабану, горит у него или не горит. Пусть хоть дотла сгорит, пока я этого шутника делать буду.

Открываю я дверь. Левую уже в кулак сжал. И догадайтесь, кто там. Баба. Ну это ей повезло, потому как иначе разговор у нас покороче бы вышел.

Я говорю, какого черта вам нужно?

А она говорит, Стенли. Вы Стенли, так?

А вам какое дело? Какого дьявола вы себе думаете, колотите в мою дверь, как не знаю кто? Вам повезло, что вы женщина, леди, а то бы я с вами поговорил.

Я именно поговорить и хочу, мистер Стенли. С вами и с вашим сыном.

С Донни? При чем тут Донни? Я вас еще раз спрашиваю, кто вы, к черту, такая?

Она называет имя. Называет, но, Христом клянусь, я его не разобрал. Ниггерское какое-то. Африканское или еще какое. Она из этих была, понимаете? Из цветных.

Барри. Ты не должен их так называть.

Ну а как, к дьяволу, я их называть-то должен? Кожа у нее цветная, правильно? Значит, по-моему, она цветная и есть.

Они афро-американцы. Называй их афро-американцами.

Американцами? А американцы тут, черт подери, причем? Короче, не знаю я ее имени. Говорила она нормально, я ее понимал, но как ее звали, я вам сказать не могу. Идет?

Ну и ладно.

Короче, называет она мне свое имя. А я говорю, и?

Ваш сын напал на моего сына.

Напал. Что это такое значит, напал?

Напал, говорит. В автобусе. В школьном автобусе. Он и его дружки, они бросили его на пол, и били его, и… и…

И что?

А она уже ревет. Вечная история с бабами. Начинаешь с ними разговаривать, до середины доходишь, они уже ревут. Не знаю, в чем дело, в гормонах, в мыльных операх или еще в чем.

Я повторяю, и что?

Тут она поднимает голову. И когда отвечает, у нее брызги изо рта летят. Орет, как долбанный дикарь. Они помочились на него, говорит. Ему двенадцать лет, а они на него помочились. Ударили, сбили с ног, а потом помочились. Ваш сын. Ваш ублюдок!

Ну это уже перебор. Я ей, типа, подождите минутку. Подождите одну проклятую богом минутку. Это вы о моем сыне говорите. Это вы его обвиняете.

А она, типа, это не обвинение. Я рассказываю вам, что произошло. Как все было.

Тут я, значит, оборачиваюсь. Карен, она уже забилась в какой-то угол и Донни, думаю, тоже. Но я зову его. Донни, кричу. Донован! Тащи свою задницу сюда. Живо!

Ну и мы, значит, молчим, ждем его. Я слышу, дверь его стукнула. И понимаю, он на лестнице стоял. Он что сделал? Ушел тихонько в свою комнату и дверь закрыл, будто все время там сидел. Я же говорил вам, осторожный. Ну и выходит он на лестницу и, типа, что? Зачем я тебе?

Я говорю, спустись сюда.

А она, как увидела его, снова заблажила. Пытается мимо меня проскочить. Бросается на него, достать хочет, опять орет и плюется. А тут еще Карен реветь начинает.

Я не ревела.

Карен начинает реветь, Донни на середине лестницы остановился, а я эту психованную держу, стараюсь выставить ее из моего дома.

Кто это? — говорит Донни.

Я не отвечаю. Борьбой занят. Она, конечно, баба, но все же не маленькая. Эта шатия-братия — у них же бабы всегда крупнее мужичков получаются, верно?

Ну, в общем, она понемногу успокаивается. Успокаивается. Это значит вопить перестает. Вытирает ладонью рот, отдувается, а глаза у нее такие, точно ей хочется, чтобы Донни вниз спустился и поближе к ней подошел.

Но он не спускается. Где встал, там и стоит. Я же вам говорил, не дурак.