Да здравствует фикус! - Джордж Оруэлл

Около часа вернулся Равелстон. Не поднимая глаз, стянул перчатки, кинул их на стул. Гордон понял — проиграно.

— Он все узнал, да?

— Боюсь, так.

— Что, старая гадюка Визбич настучала?

— Нет, все-таки появилось в прессе. В районной газете, которую ваш шеф читает.

— Черт! Я и забыл.

Равелстон вытащил из кармана сложенную газетенку, выходившую два раза в месяц и, поскольку Маккечни давал туда рекламу, регулярно присылавшуюся в магазин. Гордон развернул — ого, как вляпался! Прямо в центре страницы жирным шрифтом:

«ПОЗОР ДЕБОШИРУ!»

ПРОДАВЕЦ КНИЖНОГО МАГАЗИНА

ОШТРАФОВАН В СУДЕ

ЗА ПЬЯНСТВО И ХУЛИГАНСТВО

И две колонки теста. Гордон явно достиг пика своей общественной известности, подобный славы уже никогда не обрести. Должно быть, в редакции катастрофически не хватало свеженьких новостей. Хотя у этих районных газеток вообще неописуемый местный патриотизм: упавший посреди Харроу-роуд велосипедист волнует больше, чем европейский кризис, а материалы типа «Житель Хэмстеда обвиняется в убийстве» или «Младенец из подвала в Кэмбервиле» подаются с подлинной гордостью.

Равелстон пересказал, что говорил Маккечни. Перед весьма уважаемым клиентом хозяин магазина, конечно, сдерживал гнев, но, похоже, вопрос об увольнении решен. Скандалы, сказал Маккечни, вредят торговле, к тому же рассердила наглая телефонная ложь насчет болезни. Однако возмутительнее всего пьянство его сотрудника. Равелстону даже показалось, что босс Гордона предпочел бы уличить продавца в каком-то жульничестве. Что поделать, мораль трезвенника! Трезвенника столь ярого, что Гордон порой подозревал старика шотландца в тайном алкоголизме: уж очень иногда полыхал его багровый нос. Впрочем, возможно, от привычки нюхать табак. Так или иначе, Гордон попался, влип.

— Мерзавка Визбич, разумеется, прибрала мои вещички. Черт с ними! Тем более я ведь ей задолжал.

— Не беспокойтесь, это будет устроено.

— Ну нет! Нельзя же, старина, чтобы вы и долги мои платили!

— Перестаньте! — Лицо Равелстона порозовело. Он виновато сморгнул и, решившись, выпалил: — Гордон, давайте договоримся. Вам надо пожить здесь, пока эта муть не осядет. Я помогу насчет денег и все такое. И не считайте вы себя обузой, это не так. И вообще, только пока не найдется новое место.

Гордон, нахмурясь, отошел к окну, руки в карманах. Он, конечно, предвидел нечто подобное. Знал, что должен отказаться, и хотел отказаться, но вдруг как-то совсем увял, лишь хмыкнув:

— Недостает еще повиснуть у вас на шее.

— Бросьте, ради Бога, говорить глупости! Куда же вам сейчас идти?

— Не знаю; в канаву, видимо. Самое место для меня. Быстрей бы там очутиться.

— Чушь! Вы останетесь здесь. Будем искать место.

— Его, может, и за год не найти. И не хочу я ничего искать.

— Зачем так мрачно? Работы предостаточно, что-нибудь подвернется. Только оставьте это вздорное «виснуть на шее», мы же друзья. Считайте, наконец, что одолжили у меня; вернете, когда снова начнете получать.

— Вот именно — когда!

В итоге Гордон, разумеется, сдался. Дал себя убедить, позволил Равелстону съездить к мамаше Визбич, выкупить пару старых чемоданов. Даже согласился взять «в долг» два фунта на текущие расходы. Повис, повис на шее любимого приятеля! Какая ж теперь дружба? А кроме того, хотелось в душе не помощи, а лишь спрятаться, уползти куда-то, утонуть. Остался просто потому, что духа не хватило сделать по-своему.

Что касается поисков работы, дело, как и ожидалось, было дохлое. Три дня Гордон активно снашивал подметки, таскаясь по всем книжным магазинам. Стискивал зубы перед входом, открывал дверь, просил переговорить с управляющим и через пару минут, вскинув голову, удалялся. Ответ один — работы нет. Кое-где, правда, набирали людей для рождественских распродаж, но Гордон тут не подходил: ни шика, ни угодливости. Одет скверно, а говорит слишком культурно. Притом быстро выяснялось, за что уволили с прежнего места. Безнадега. К четвертому дню силы напрочь иссякли; только ради Равелстона он еще притворялся, что настойчиво ищет.

Очередным вечером он вернулся, еле волоча ноги. Нервы на пределе, весь день пешком, чтоб не потратить лишний грош. Равелстон, только что поднявшись из офиса, сидел возле камина, читал объемистую корректуру.

— Как успехи? — привычно спросил он.

Гордон не ответил (откроет рот — плеснет поток проклятий всему белому свету). Опустив голову, прошел в свою спальню, скинул ботинки и завалился на кровать. Сам себе отвратителен. Зачем вернулся? Нахлебничать, если даже искать работу больше не собираешься? Должен был остаться на улице, спать под мостом, бродяжить, клянчить милостыню. Что, кишка тонка? Приживальщиком бежишь под тепленькое крылышко? Внизу постучали, Равелстон пошел открыть. Наверно, эта его стерва Хэрмион, которая при недавнем знакомстве, откровенно пренебрегая, не удостоила и парой любезных слов. Вот, теперь уже стук в его дверь.

— Да?

— К вам пришли, Гордон.

— Ко мне?

— Покажитесь, пожалуйста. Вас ждут.

Сквозь зубы чертыхнувшись, Гордон нехотя зашаркал к двери. В гостиной стояла Розмари. Сюрпризом это не явилось. Ясно, зачем она тут: упрекать и выражать сочувствие. Тоска какая! Гордон набычился (оставьте вы меня!), но Равелстон был искренне рад. Надеясь, что Розмари подбодрит друга, он вдруг обеспокоился каким-то издательским делом и поспешно ушел.

Они остались наедине. Гордон мрачно застыл, руки в карманах, на ногах огромные шлепанцы Равелстона. Розмари, в своей шляпке, в пальтишке с воротником из цигейки, нерешительно шагнула навстречу. Вид Гордона поразил ее. За несколько дней устрашающая перемена: уже узнавался вялый неряшливый безработный с потухшим взглядом. Лицо словно подсохло, круги вокруг глаз, заметная щетина.

Стесняясь, что ей приходится проявлять инициативу, она легонько коснулась его:

— Гордон…

— Ну что?

Она кинулась к нему, он обнял. Голова ее легла ему на грудь, и вот, конечно, плечи дрожат, старается не всхлипывать. Опять он мигом довел ее до слез. Как же все надоело! Не надо ничего, дайте покой! Машинально он поглаживал ее по спине, а в душе ныла холодная скука. Ему путь в грязь, в канаву, за решетку. Кому нужны все эти ее бурные эмоции!

Гордон слегка отстранил ее. Розмари, с присущей ей волей, тут же взяла себя в руки.

— Дорогой! Как обидно, как обидно!

— Что «обидно»?

— Ну, что работу потерял и прочее. Ах ты, несчастный мой!

— У меня все в порядке. Нечего, черт возьми, надо мной причитать.

Он стряхнул ее объятия. Аккуратно сняв шляпку, Розмари положила ее на подоконник. Она намеревалась кое-что сказать; то, о чем до сих пор тактично молчала, но что сегодня непременно должно быть сказано. Не в ее характере было вилять, ходить вокруг да около.

— Гордон, ты можешь меня порадовать, сделав одну вещь?

— Какую?

— Вернись в «Новый Альбион».

Так! Ну конечно, как иначе! Вот и она надумала со всеми вместе точить, травить его, гнать «делать деньги». Женщина есть женщина. Чудо, что раньше не начала. Обратно в «Альбион»! Единственный его поступок — уход оттуда. Не поддаваться миру вонючих денег это, можно сказать, его святой обет. (О неких творческих надеждах при тогдашнем уходе не вспомнилось.) Одно он твердо знал — никогда, ни за что он не вернется! И спор заранее утомлял полной бессмыслицей.

Щурясь, Гордон пожал плечами:

— Да они меня не возьмут.

— Возьмут, возьмут! Вспомни, что Эрскин говорил тебе на прощание? Они все время ищут способных текстовиков, и тебя там еще прекрасно помнят. Я не сомневаюсь, что тебе стоит лишь пойти и попросить. Тебе положат в неделю фунта четыре, не меньше.

— Ого, четыре фунта! Райское счастье. Можно бы, пожалуй, и фикус завести.

— Гордон, мне не до шуток.

— Я серьезен как никогда.

— То есть ты не вернешься? Даже если они тебя пригласят, не пойдешь?

— За миллион не пойду.

— Почему? Объясни?

— Устал я объяснять.

Розмари беспомощно смолкла. Не достучаться. Вечно эта его вражда с деньгами, эта странная, чрезмерная щепетильность. Но пытка же смотреть, как некий абстрактный лозунг торжествует над здравым смыслом. И как допустить, чтобы любимый человек сам, столь безумным образом, калечил себе жизнь?

— Не понимаю тебя, Гордон, нет, не понимаю, — хмурясь, сказала она. — Ты остаешься без работы, скоро есть будет нечего, но пойти на приличную службу, которую даже не надо выпрашивать, не желаешь.

— Ты права, не желаю.

— Но где-то же придется работать?

— Только не на «хорошем месте». Надоело твердить одно и то же. Что-нибудь, в конце концов, найдется. Что-нибудь вроде службы у Маккечни.