Уто - Андреа Де Карло

Мне казалось, что я могу все, могу играть с любой силой, скоростью, будить любые чувства, но странным образом это ощущение существовало как бы вне меня, в некоем оптическом конусе, заключающем меня самого, рояль и пространство гостиной со всеми там присутствующими. Рояль был как игрушка в моих руках, мне казалось, что я могу разбить его вдребезги, если только еще немного поднажму, что сейчас мои обронзовевшие, рычащие басы и пронзительно звенящие, точно маленькие колокольчики или разбившиеся фарфоровые статуэтки, верхние ноты нарушат тонкий механизм рычажков, молоточков и струн. Совсем как Джимми Хендрикс со своим «Стратокастером» в Вудстоке, хотя играл я на кабинетном рояле и слушателей у меня было мало, и все люди, возвышенные и благосклонные, которые и разговаривать предпочитали шепотом. Я атаковал их звуками, донимал и осаждал, я бесцеремонно расправлялся с ними, и, фиксируя какой-то не слишком важной долей моего мозга их усиленное, судорожное внимание, я затягивал его в водовороты своей музыки, ударял о рифы, обрушивал на него ее водопады. Мне казалось, что музыка рождается независимо от меня и будет звучать и звучать вне времени и пространства, пока не оборвется дыхание, пока в груди моей не случится спазм, долгий, как космический зевок, пока наконец-то не наступит конец.

Я отрываю руки от рояля, резко встаю, кланяюсь обычным концертным поклоном. Щеки у меня горят, не хватает дыхания, сердце тревожно бьется, пальцам больно, тело гудит.

Гуру, Марианна, Витторио, Нина, Джеф-Джузеппе и все остальные сидят неподвижно и смотрят на меня без тени той ободряющей доброжелательности, которой сопровождалось начало моего выступления. Вокруг меня – полная тишина, как бывает сразу после взрыва, когда дым и известковая пыль еще висят в воздухе, а человеческих воплей и завываний сирен еще не слышно.

Я делаю шаг в ту сторону, где сидел раньше, но взгляды, обращенные на меня, заставляют меня остановиться: эти взгляды вовсе не содержат приглашения, напротив, они как бы ставят мне заслон. Гуру пристально смотрит на меня со своего кресла, он маленький, белый, костлявый, по-моему, у него немного дрожат губы. Мы застываем на своих местах и только смотрим друг на друга. Гостиная погрузилась в такую бездонную, неподвижную тишину, что каждый вздох, каждый шорох невольно привлекают к себе внимание. Я чувствую, как напряжено все мое тело, я весь превратился в слух, в горле пересохло, я не потерплю от них никаких упреков и глубокомысленных замечаний, никаких нравоучений и наставлений. Я готов ответить ударом на удар. Но гуру, вокруг которого хлопочут обе его ассистентки, поднимается, поворачивается к остальным и, вытянув вперед руки с раскрытыми ладонями, говорит:

– Через этого юношу с нами говорил Бог!

Гуру улыбается, и всеобщее оцепенение сменяется всеобщим радостным оживлением, взрывается аплодисментами, точно рвется пополам большой лист бумаги.

Я отвечаю своим обычным приветствием в стиле айкидо – отвешиваю легкий поклон, не опуская глаз, захваченный общим возбуждением, моей тягой к театральности, задыхаясь от нехватки воздуха в легких. Мой поклон словно подливает масла в огонь: один за другим все вскакивают, окружают меня, не смолкают аплодисменты, множатся улыбки, я чувствую прикосновения к моим плечам, рукам, спине, я слышу восклицания: «Это настоящее чудо! Изумительно! Брависсимо!» Марианна, бледная, с глазами, полными слез, прорывается сквозь толпу, сжимает мне плечо, говорит: «Спасибо». Даже толстуха плачет и твердит: «Непостижимо, невероятно». Джеф-Джузеппе и Нина подходят ко мне, он легонько похлопывает меня по плечу и говорит: «Молодец», она подхватывает: «И правда, молодец» и, наградив меня долгим взглядом, тут же устремляется прочь, я смотрю на ее худенький зад, и, возможно, она это замечает.

Витторио все это время держался в стороне, всем своим видом выражая безразличие, он лишь приветственно махнул мне рукой, но не улыбнулся и не подошел, он озабоченно направился к камину, словно огонь в нем должен был вот-вот потухнуть.

Еще один красноречивый поступок

В половине двенадцатого я спустился завтракать, в голове моей роились слегка поблекшие воспоминания о вчерашнем вечере. В гостиной не осталось и следа от вчерашнего визита гуру: исчезли бумажные гирлянды, фортепьяно закрыто, диваны и кресла приведены в порядок, сквозь сон я слышал, как тщательно чистили пылесосом ковер, уничтожая все до последней крошки. Снег перестал идти, Витторио уже успел расчистить все подходы к дому и тропинку к полянке, его лопата с красной ручкой все еще стоит у одного из окон. «Рейнджровера» на месте нет, не видно и никого из семейства Фолетти и даже собаки Джино.

Я отправился в кухню и выставил на стойку все, что нашел в холодильнике: баночки, пакеты, салат и сладкое, – мне казалось, что я голоден еще со вчерашнего дня.

Шум у входа, это одна из раздвижных дверей. Я застываю на месте, но это оказалась Нина с собакой, она сняла пуховик и теплые сапоги в барокамере, кивнула мне через стекло.

Вот она вошла в гостиную, щеки у нее порозовели, напоминают свежее яблочко.

– Как поживаешь? – спросила она, стараясь не встретиться со мной взглядом.

– Хорошо, – ответил я.

Так и не поймав ее взгляда, я все же понял, что мои акции со вчерашнего дня сильно возросли, меня прямо затрясло от возбуждения, но все движения стали четче и увереннее. Я показал ей на заставленную едой стойку:

– Хочешь чего-нибудь?

– Нет– нет, – ответила она и покачала головой, словно я предлагал ей героин или крысиный яд.

Но она не улизнула по обыкновению в свою комнату, а принялась расхаживать вокруг меня, поводя плечами и напевая песенку без слов.

Я проглотил, почти не разжевывая, кусок ржаного хлеба с фруктовым джемом.

– А ты как поживаешь? – спросил я ее.

Разговоры ни о чем мне всегда давались с трудом, тем более разговоры с хорошенькими девушками, а Нина была хорошенькая, хотя и слишком тощая.

Нина подняла на меня глаза и тут же отвела их. Потом подошла к холодильнику, налила себе полстакана соевого молока и поднесла стакан к губам – взгляд ее скользил по гостиной.

Я смотрел на ее белые джинсы, туда, где складки образовывали маленький треугольник на границе со свитером из овечьей шерсти персикового цвета, под треугольником – пустота, мне бы хотелось, чтобы на ней было хоть немного больше мяса. Я смотрел на ее белую шею, пока она делала вид, что пьет соевое молоко, на самом деле она не проглотила ни глотка, просто мочила в молоке губы – оправдать свое присутствие рядом со мной. Я тоже думал, какую бы позу мне принять, больше всего я опасался выглядеть таким, как все, не удержаться на высоте своих о себе представлений и, чтобы избежать этого, всегда в мыслях держал перед собой зеркало, в котором я отслеживал все свои жесты. После вчерашнего вечера мне было легче справиться с этой задачей, я делал это почти машинально, не задумываясь.

Она внезапно повернулась ко мне с еще почти полным стаканом, губы ее были испачканы белым.

– Вчера вечером ты просто потряс всех, – сказала она. – Ты гениально играешь.

Я улыбнулся через силу, стараясь смотреть ей прямо в глаза, не краснея и не смущаясь. Но и она тоже, видимо, вынуждена была делать над собой серьезное усилие, чтобы преодолеть собственную неуверенность и так откровенно говорить со мной: она колебалась между желанием нахамить и инстинктивным стремлением сбежать, бесстыдством и робостью, слабостью и спесью папенькиной дочки.

УТО: Тебе понравилось?

НИНА: Да. Никто не ожидал ничего подобного.

УТО: А ты?

НИНА: Я же уже говорила. Напрашиваешься на комплименты?

(В ней прорывается неожиданная грубость, это у нее от отца, она сама напугана и делает несколько шагов в сторону от меня.)

УТО: Видишь ли, меня не очень волнует, что думают обо мне другие. Я играю для себя.

(А вот это неправда, если бы у него не было слушателей, хотя бы просто воображаемых, но неотрывно следящих за каждым его движением, у него наверняка пропало бы всякое желание играть.)

НИНА: Знаю. Но все-таки это было потрясающе. У тебя сумасшедшие пальцы. Да и музыка бесподобная.

Она поворачивается к раковине, выливает молоко, быстро споласкивает стакан, чтобы скрыть, что она так ничего и не выпила; он снова смотрит на ее ягодицы, обтянутые белыми джинсами. Прищурив глаза, она облокачивается на стойку. Он тоже прищурил глаза, тоже уперся одним локтем в стойку, между ними расстояние в метр.

УТО: А у тебя какие руки?

(Он старательно растягивает гласные, они скользят, словно рыбы под водой.)

HИHA: Нет! Не смотри на них!

(Она быстро прячет их за спиной.)

УТО: Да почему же? А ну-ка, покажи!

(Ему удалось придать этой настойчивой просьбе оттенок небрежности, но сделал он это не без труда, пожалуй, это было даже сложнее, чем перестать думать, как он выглядит со стороны. Он постоянно контролирует себя и изнутри и со стороны, как бы с расстояния в несколько метров.)