Око за око - Мария Александрова

— Помни, что судьба Марии в твоих руках.

— Пути Господни неисповедимы, — приглашая Григория за стол, елейно проговорил Рангони, что совсем не вязалось с его грозным обликом. — Кто бы мог подумать, что царский отпрыск окажется в таком бедствии?

В зале воцарилась тишина: Рангони с глубокомысленным видом молчал, Отрепьев, ожидая от нунция условий, тоже не решался заговорить первым.

— Но все в руках Божьих, и в силах Господа и наших восстановить справедливость, — хитро взглянул на Гришку Рангони, и Отрепьеву на душе стало легче — вот теперь он узнавал в нунции хищника.

— Я благословлю тебя, Димитрий, — продолжал Рангони, — и тогда Господь будет хранить тебя, а король поддержит. Но я могу благословить только католика, — в голосе нунция появились стальные нотки. — Для успеха в своем деле, Димитрий, тебе необходимо принять католическую веру. За себя и за державу… — казалось, вопрос застыл в сдвинутых бровях Рангони.

— Я приму истинную веру, — решительно ответил Григорий, — веру, с которой восторжествует справедливость.

Рангони не стал надолго откладывать принятое мнимым царевичем решение, и сию же минуту папский нунций и Отрепьев заключили договор: Гришка письменно обязался за себя и за Россию пристать к латинской церкви, а Рангони быть его ходатаем не только в Польше и Риме, но и во всей Европе.

Отрепьев именем царевича Димитрия, сына Иоаннова, подписал бумагу, и вслед за этим вместе с Рангони Отрепьев отправился во дворец. Теплый прием короля был ему обеспечен…

Гришкино сердце билось сильнее, чем всегда: вот оно, долгожданное счастье, вот она, последняя черта, которая отделяла его от давней, еще детской мечты. Осталось получить только поддержку короля, а дальше…

Дальше, пожалуй, как раз все и начиналось. Российский трон не был пуст — его прочно, словно там и был рожден, занимал Борис Годунов, и никто не мог поручиться, что Григорию удастся его не то что занять, но хотя бы пошатнуть. Впереди предстояло тяжкое дело — нужно было убедить людей, что ты и есть истинный царевич, собрать войско, двинуться на Москву. И это войско непременно должно было победить. Только тогда его мечта действительно могла стать явью.

Но Гришке дальнейшее казалось гораздо проще — сейчас, когда он только и мог, что соглашаться на все условия поляков, было намного сложней. Ведь позже, когда самыми разнообразными ухищрениями он выторгует себе поддержку — деньги и людей, все будет зависеть только от него. А там, где решения принимал он сам, Отрепьеву редко приходилось проигрывать.

Тем более что у него есть просто золотой помощник — Ярослав. Конечно, у него нет денег и власти польских магнатов, зато — а в этом Григорий был уверен — его слова будет достаточно, чтобы под знамена спасенного царевича обратилось целое войско сорвиголов…

— Его величество просит вас к себе, — открывая двери в кабинет Сигизмунда, доложил Отрепьеву королевский секретарь.

— Благослови тебя Бог, — перекрестив Гришку, напутствовал его Рангони, — иди.

Григорий послушно вошел в кабинет. «Неужто и я, когда стану царем, буду выглядеть таким надменно-важным?» — целуя руку Сигизмунда, не вовремя подумал Григорий. Несмотря на любезную улыбку, с которой Сигизмунд стоя встретил своего гостя, Отрепьев сразу же почувствовал ту громадную пропасть, которая отделяла его от королевской особы.

— Расскажи мне свою историю, Димитрий, — усаживаясь сам и приглашая сесть Григория, попросил Сигизмунд.

Король улыбался, король спрашивал, и, значит, было время действовать. Гришка, изо всех сил стараясь выглядеть правдивым, рассказал ему свою историю.

Сигизмунд слушал, не перебивая и не задавая вопросов, и его лицо было, скорее, доброжелательным и заинтересованным, чем равнодушным или недоверчивым.

— Государь! — обратился Отрепьев к Сигизмунду в конце своей речи, — Вспомни, что ты сам родился в узах и спасен единственно Провидением. Державный изгнанник просит у тебя сожаления и помощи.

В ту же минуту королевский секретарь подал Гришке знак, чтобы тот вышел в другую комнату, и в дверях краем глаза Отрепьев успел заметить, что следующий разговор у Сигизмунда будет с Рангони.

В комнате, куда прошел Отрепьев, его уже поджидал Мнишек, толпилась многочисленная свита, и все взгляды, казалось, говорили одно: «Ну что? Ну как?» Гришке же до всего этого, казалось, не было дела — он знал, что сейчас его снова позовут, и тогда его судьба будет решена.

И, правда, не успел никто задать ни одного вопроса предполагаемому царевичу, как его снова позвали. Но на этот раз Гришка, положив руку на сердце, пытался убедить Сигизмунда не столько словами, сколько своим смиренным видом.

Король, взглянув на Отрепьева, улыбнулся и с веселым видом ему сказал:

— Мы, выслушав и рассмотрев все ваши свидетельства, несомненно, видим в вас Иоаннова сына, и в доказательство нашего искреннего благоволения определяем вам ежегодно сорок тысяч злотых на содержание и всякие издержки. Сверх того, вы вольны сноситься с нашими панами и пользоваться их усердным вспоможением. Да поможет вам Бог, московский князь Димитрий!

Обрадованный таким поворотом дел, Григорий не мог вымолвить ни слова, в то время как нунций сдержанно благодарил Сигизмунда.

Эта победа на первый взгляд казалась сомнительной: Сигизмунд вовсе не по доброте душевной поддержал Отрепьева. За свою помощь мнимый царевич должен был заплатить весьма обременительными обязательствами. Ему пришлось согласиться с тем, чтобы отдать Польше половину земли Смоленской и часть Северской; заключить вечный союз между обоими государствами; разрешить свободный въезд иезуитов в Московию, дозволить строить католические церкви, и, наконец, обещал помочь королю вернуть шведский престол.

Но рука Отрепьева даже не дрогнула, когда ему пришлось подписать бумагу, закрепляющую этот договор, — Григорий ни на миг не сомневался в том, что в случае успеха своего предприятия он ни за что не выполнит эти обещания. Зато деньги были самые настоящие, не обещанные и не в будущем: злотыми, здесь и сейчас.

Едва Григорий отложил перо, как Рангони тут же засуетился, давая понять, что царевичу делать здесь больше нечего.

Король получил от претендента то, что хотел — теперь была очередь нунция, и Рангони немедля повез Отрепьева в дом сендомирского воеводы.

— Это пан Станислав Ленчиньский, — по пути представил Рангони Отрепьеву невысокого, худощавого человека, вся наружность которого была ничем не примечательна. Казалось, отвернись от него, и ни за что не вспомнишь, как же он все-таки выглядел. Запоминалось только одно — яркие, как у Яна Стовойского, голубые глаза.

— Так вот, Димитрий, — продолжал нунций, — сегодня, ближе к вечеру, за тобой заедет Станислав. Тебе предстоит принять истинную веру, но сделаем мы это тайно — на Руси могут и не поддержать царевича-католика.

Вечером того же дня, как и было договорено, неприметный Ленчиньский посетил краковское обиталище Мнишека. Вышедшего к нему навстречу человека, закрывающего лицо, Станислав поначалу и не узнал, так не похож был статный царевич на простолюдина в бледном рубище.

Отправились пешими, благо, что было недалеко, и всю дорогу провели в молчании — Станислав, боясь нарушить торжественность момента, Отрепьев — тяготясь происходящим.

Действие свершилось в доме краковских иезуитов. Там было темно, душно и тесно — в ожидании будущего российского самодержца собралась целая толпа. С приходом Григория перешептывания прекратились и в комнате повисла гробовая тишина.

«Ну и рожи, — подумал Гришка, внимательно осматривая всех здесь находившихся, — один другого краше. И кому же из них мне исповедоваться? Нет, не этому, — глядя в широкое, плоское лицо одного из них, подумал Григорий, — и не этому, — переводя взгляд на другого, высокого и светловолосого, никак не мог выбрать Отрепьев. — Ему, — решил Гришка, заметив в углу приятного молодого человека, который из всех собравшихся только и мог вызвать симпатию».

Молодой иезуит, по всей видимости, не ожидавший такой чести, явно смутился, но отказываться даже не пытался, решив, что раз уж его выбрал царский отпрыск, значит, на то воля Божья. И Григорий удалился на исповедь…

Иезуиты изумились такому выбору, но возражать никто не посмел. Гришка же, решив посмеяться над всем происходящим, нарочно выбрал Александра себе в духовники, решив, что очень многие, ожидавшие стать участниками великого действа, будут разочарованы. К тому же молодой, а следовательно, неопытный духовник вряд ли заметит искусную Гришкину ложь.

Да, Отрепьев вовсе не проникся словами нунция и отнюдь не мечтал воссоединиться с католической церковью. К этому Григория принуждали обстоятельства, потому во время таинства он внутренне усмехался над надеждами иезуитов с его помощью подчинить Риму все незримые страны Востока.