Королевская канарейка (СИ) - Анна Кокарева

— Я полагал, что надо будет напомнить тебе, adar nin, что мир пока очень хрупок, и что ты не имеешь ни перед кем обязательств, но что нарушение договорённостей повлечёт за собой очень неприятные вещи… Но вижу, что это не нужно. Ты вернёшься. Ради светлячков, — и он не очень приятно усмехнулся.

А, ну конечно. Только ради них. Да, может, ради вина дорвинионского, недавно ж новое привезли.

На угрюмые эти мысли король слегка потеплел лицом, а вслух сказал:

— Пока не смотри в зеркало, — и собой часть зала загородил.

Слышала только гудение странное, как будто огонь разгорался, да как шаманы перебрасываются терминологией — хоть и на синдарине, а ничего не понять.

Я, конечно, помнила, что Леголас, например, ничего о двух своих путешествиях по зазеркалью не рассказывал, только отшучивался, и это значило, что пугать не хотел. И Ганконер что-то такое говорил про ужасы, что гнездятся с ТОЙ стороны.

Но не спрашивала ничего. Я хочу побыть со своим ребёнком, и, если даже очень плохо будет, всё равно пойду.

— Не бойся. Там, в сущности, нет ничего страшного, кроме тебя самой. Главное не останавливаться, идти всё время. Ни в коем случае не всматриваться, не вслушиваться и не оборачиваться. Просто иди, и всё будет хорошо.

Что ж, если мир зазеркалья подсовывает путешествующему его самого, то это может быть страшно. Многие сами себя боятся и правильно делают, а уж тысячелетиями живущие сиды наверняка имеют достаточную сложность натуры, чтобы впечатляться отражениями своего подсознания.

— Всё так. Ты мало жила, не успела накопить чудовищ разума. Люди по зазеркалью путешествуют гораздо легче, твои служанки уже проходили по коридору. Он максимально экранирован. Но ты всё-таки не человек, будь осторожна. Иди быстро и будь равнодушна. Если вдруг что-то случится, не бойся — эру Глоренлин тут же прыгнет за тобой и вытащит из безвременья или коридоров мрака.

Поёжилась, думая, что слишком уж хорошо Трандуил знает, что там есть.

— Я знаю. Тебе лучше не знать. Иди, пора.

Улыбнулся одними губами, отодвинулся, и зеркало встретило меня стеной пламени.

— Иди. Время.

И я пошла.

Мимо не обращающих на меня внимания шаманов — они собрались вокруг Глоренлина, бледного, с очень блестящими глазами, надевая на того какую-то странную сбрую из верёвок и ремней. Застёгивая ремешок на запястье, он поймал мой взгляд и подмигнул. Алиен чёртов.

Холода стекла или жара пламени не почувствовала. Просто ступила в зазеркалье, как на ледяную дорожку, и тут же то, что было за спиной, отсеклось, но я хорошо запомнила, что оборачиваться не надо, и не оборачивалась. Впереди была серая пыльная дорога, никакого огня. И туман по бокам и впереди. Не задерживаясь, пошла вперёд, и сразу началось:

— Где ты? — хихикающий тоненький голосок.

Наверное, мой так звучит. Никогда свой голос не нравился. Действительно детский. А в зазеркалье ещё и безумный. Неприятно стало, но я шла, а голосок раздавался то сзади, то слева, то справа. Искал, спрашивал, и всё время безумно хихикал. Иногда как будто тонул в глухом тумане, иногда отражался, как в пещере.

Старалась смотреть только вперёд, но всё время казалось, что у тумана руки отрастают, и он этими руками за ноги ловит. Голосок то звал издалёка, то становился отвратительно близким. Стоило большого труда не закричать и не шарахнуться в сторону, когда он чуть не над ухом захихикал:

— Найду-найду! — но не остановилась, упрямо шла вперёд.

И неожиданно оказалась в знакомом зале с белыми стенами и окнами в ослепительно синее небо. По инерции слепо сделала несколько шагов, стремясь подальше уйти от страшной себя, ищущей и зовущей в тумане зазеркалья, и попала в объятия Ганконера.

Ставшего за полтора года чужим по запаху и ощущениям. Упёрлась ему в грудь, обернулась на зеркало и успела увидеть, что никакого пламени или тумана там нет. Зеркало, как зеркало. Толпа шаманов, облегчённо улыбающийся Глоренлин, холодное лицо Трандуила — и тут же зеркало осыпалось осколками, а я полетела вниз.

168. Возвращение в Рамалоки

Зажмурилась, вцепилась в Ганконера — но через секунду уже лежала на необъятной глади чёрного шёлка, и одежды на мне не было никакой, как и на Ганконере. Понятно, почему зеркало разбил: видно, терпения не имел вовсе.

Дальше случилось что-то, больше всего похожее на насилие. Ни о чём похожем на взаимность и удовольствие речь не шла, когда он моментально коленом раздвинул мне ноги и вломился.

Сопротивление было разве что рефлекторным, я видела, что Ганконер не в себе, и сочувствовала его состоянию. Но мало не показалось, и в ответ сжалась, вскрикнула, ногтями полоснула — он не заметил, как не заметил и попытки освободиться. Замер, как каменный, постоял на руках надо мной и, вдруг, обмякнув, уткнулся лицом в плечо и затрясся, всхлипывая.

Плечо стало мокрым. Обнимала молча, не зная, что делать, и он тоже не знал, чего хочет больше. Это была очень странная истерика: отплакавшись и вроде бы успокоившись, он всё-таки решал продолжить соитие, двигался несколько раз — и его снова накрывали рыдания. Его телу очень хотелось секса, а душа, видно, хотела выплакаться, и они не могли договориться между собой — кто первым изольётся.

Я, по совести, мало думала о телесном, когда через коридор этот адский шла, и не была готова, но Ганконер внизу был мокрый, и, похоже, весь в смазке, поэтому боль быстро прошла, но от радостей любви всё это было очень далеко. Растерянная, огорчённая, гладила его шелковистую, кое-как обрезанную гриву, напряжённые плечи и тело — и понимала, что надо просто переждать.

Сколько это продолжалось, я понять не смогла. Он уснул, но и во сне прижимался, обвив руками и ногами, иногда всхлипывал, и был горячим до невозможности.

Тоже задремала, не заметив как, и проснулись мы уже в сумерках, заливавших переговорный зал золотом.

Так и не вынутый и не опавший член намертво зажало.

— Vaien ganimeil, возлюбленная, прости, — Ганконер слегка двинулся, и это вызвало боль, — я пришёл в себя, прости, сейчас. Потерпи немного, я освобожу тебя от своей плоти.

Он легко, неторопливо ласкал, целовал за ухом, шептал нежно — и зажатость ушла, удалось расслабиться. Зашипела, когда он одним быстрым болезненным движением вышел, но тут же и отпустило.

Полежали ещё, тихонько лаская друг друга:

— Соскучился, не мог… — а чего не мог, так и не сказал, и я не спросила.

Вспоминала кончиками пальцев его ямочки на щеках, трепещущие огромные ресницы, серьги в ушке