На день погребения моего - Томас Пинчон

в ярости швырял его через стол в Киприана, который попадал под обильный скользкий душ.

  —  Начинаешь меня бесить, да?

  — Посмотри только, ты запачкал весь мой...

  — О, вы оба —  такие дети.

  —  Не ори на меня, скажи этому певчему кенарю.

  —  Киприан...

—  Оставь меня в покое, —  дулся Киприан, доставая пасту из волос, — ты — не моя мать, не так ли.

—  К счастью для тебя. Мне надо было уже давно уступить своим порывам, и ты наслаждался бы совсем другим состоянием здоровья.

  — Бог с ним, Яшм.

  —  А что касается тебя...

  — Ты могла бы хотя бы объяснить ему, что такое аль денте.

—   Ты забыл одну макаронину прямо за ухом.

Однажды в Монте-Карло появился никто иной, как старый попутчик Рифа в Новом Орлеане, анархист Вольф Тоун О'Руни, по пути в Барселону, которая готова была взорваться, что с ней случалось периодически, анархистским буйством.

  — Дай мне минуту найти мой слонобой и пару носков, и я сразу же в путь.

 — Брат по классу, — заявил Вольф Тоун, — ты нам нужен целый и невредимый. Твоя судьба — не попасть на линию огня, línea del fuego.

 —  Эй, я стреляю не хуже любого из твоих забулдыг.

Тогда Вольф Тоун объяснил: сколь бы ужасно это ни могло оказаться для дела Анархизма, Барселона была лишь отвлекающим маневром.

— Правительства намерены испортить жизнь всем, сделать ее более невыносимой, чем когда-либо мог бы вообразить брат Бакунин. Намечается что-то действительно ужасное.

  — В мире.

   Но Риф не спорил. И это удивило его еще больше.

Они сопровождали Ирландского Анархиста до самой границы Франции с Испанией, в качестве завершения сезона совершили турне по французским казино. Но наряду с тайнами Желания Киприан теперь чувствовал изменения в его условиях, предчувствовал: что-то близится к завершению. Истоки Желания были столь же непостижимы, как истоки Стикса. Но отсутствие желания было не более объяснимым: почему человек может сделать выбор и не принимать то, что мир, как всегда, кажется, единогласно, отнес к сфере его очевидных интересов.

 — Ты изменился, — сказала ему Яшмин. — Что-то произошло в Боснии. Я чувствую...что по какой-то причине медленно теряю для тебя значение, уступаю пальму первенства чему-то другому, чему-то невысказанному.

   Она отстранилась, словно ей стоило больших усилий это произнести.

— Но я обожаю тебя, — прошептал Киприан. — Это навсегда останется неизменным.

— Прежде я поинтересовалась бы, как далеко ты готов зайти, чтобы это доказать.

  — Всё, что пожелаешь, Яшмин.

—  Прежде ты ответил бы именно так, — она улыбалась, но ее бледные брови нахмурились, словно в предчувствии скорого безотрадного разочарования.

  — А теперь я больше не могу спросить. Даже не могу поинтересоваться.

Это не была обычная пикировка «о-да-неужели?» любовников. Она боролась с какой-то глубокой неуверенностью. Он, как всегда, стоял на коленях.

Двумя пальцами руки в перчатке она осторожно держала его за подбородок, заставляя смотреть ей прямо в лицо, а потом шлепнула.

Классическая живая картина не изменилась. Но в неподвижности обоих персонажей теперь можно было заметить бодрящую готовность встать или отвернуться, покинуть место действия, словно роли в драме перераспределили.

 Риф вошел в комнату в облаке сигарного дыма, скользнул по ним взглядом и прошел в соседнюю комнату. Прежде он воспринял бы эту живую картину как приглашение, прежде она именно приглашением и была бы.

Однажды в Биаррице, блуждая по улицам, она услышала звуки аккордеона, доносившиеся из открытой двери. Влекомая странной уверенностью, она заглянула внутрь. Это был танцевальный зал, bal musette, практически пустой в это время дня, если не считать одного-двух верных любителей вина и аккордеониста, который играл очаровательный уличный вальс в минорной тональности. Свет проникал под каким-то очень косым углом, она увидела, что Риф и Киприан церемонно обнимают друг друга, следуя музыкальному ритму. Риф учил Киприана танцевать. Яшмин поразмыслила, не заявить ли о своем присутствии, но сразу же отклонила этот вариант. Она стояла и смотрела на двоих полных решимости молодых мужчин, и жалела, что Ноэллин не может это увидеть.

 — Если кто и мог бы вытащить этого ленивого тупицу на танцпол, Пинки, — не раз говаривала она, — так это ты.

Приблизительно в это время Яшмин узнала, что беременна, это был ребенок Рифа, и, как было бы приятно воображать Киприану, в каком-то вспомогательном смысле, в неясном искусственном свете замаскированной фантазии, также и его собственный.

Она мечтала, знала наверняка: однажды придет эта ночь, когда наконец-то прибудет охотник, дрессировщик орлов пустыни, чтобы открыть ее духовному взору нападение хищника, который захватит ее, освободит ее, принесет обратно, цепко удерживая в когтях общности, крови, судьбы, вырвав из дефектной сферы Римана, которую она принимала за мироздание, и отнесет под почти вертикальным углом подъема в сферы вечного ветра, паря на высоте, с которой континент Евразия кажется своей собственной картой, над мерцанием рек, над снежными вершинами, над Тянь-Шанем и озером Байкал, и над огромной неукротимой тайгой.

В один прекрасный день Хантер и Далли появились в Лондоне, прибыли на экспрессе из Венеции, где не прекращались приветствия придурков, coglioni, с «бодео» в кармане, в их адрес, принчипесса Спонджиатоста, кажется, жаждала привить Далли каким-то сомнительным паразитическим побегом к древу итальянского дворянства, а Далли пришла к выводу, что Кит Траверс в ближайшее время не вернется из Азии, если вообще когда-нибудь вернется. Но прежде чем он пересекли Альпы, она уже начала скучать о Венеции, словно беженка.

Руперта Чирпингдон-Гройн была так добра, что помогла ей найти милую маленькую комнатушку в Блумсбери, а Хантер вернулся к крахмальным манишкам побочного родства где-то к востоку от Риджентс-Парка. Хотя Руперта никогда не хотела Хантера конкретно для себя, она, как правило, не могла терпеть, если другая хотя бы делала вид, что не прочь. Впрочем, Руперта была довольна тем фактом, что между ней и Хантером не было никакой особой страсти, она повысила Далли до статуса Второстепенной Помехи — для нее это было максимально близко к восхищению, хотя Далли никогда бы не приблизилась к 'Перте ближе, чем на расстояние концертного рояля. С момента встречи в Венеции, того первого требовательного рукопожатия за пределами Британии,