Записки рыболова и странника - Николай Кисляков

— А ничего особенного. Дед Федор, мешок бросивши, в одну сторону драпанул, а медведица — в другую.

Андрей Павлович — чуть ли не самый важный человек в станице, некогда многолюдной, а теперь изрядно опустевшей, очутившейся неизведанными судьбами в стороне от больших дорог. Пройдешь по ее улице — там и сям сиротливо стоят заколоченные наглухо дома. Да, захирела Зотовская, и тяжело видеть такую картину. Так тяжело видеть старого человека, будто по привычке или по горькой обязанности доживающего последние годы.

Напоминают о прошлом старой станицы, то штык еще суворовских времен, то заржавевшая шашка, то наган, которые находят вездесущие станичные ребятишки невесть где, то пригоршни медных монет, добытых из «бортов» полуразрушенной церкви. Стены церкви испещрены надолбами — клады искали. До сих пор держится слух, что спрятан где-то в церкви большой клад.

Поговаривают еще, что и золотишко Ватола не все вышло, дожидается в потайном месте своего часа. История эта имеет дореволюционный «стаж».

Служил тогда в Новочеркасске станичный казак Василий Семенов по кличке Ватол. Не был Ватол пи отчаянно смелым, ни взгальным, но одна казачья черта — воровитость — у него имелась.

В смутные годы империалистической в Новочеркасске тоже было неспокойно. Два казака-разбойника белым днем учинили нападение на дивизионную казну, порубали охрану и кинулись прятать казну в конюшне. Грабители положили в заранее вырытую под яслями яму суму с деньгами, закидали ее землей, притрусили объедьями. В конюшне было пусто, да не совсем: в темном ее углу лежал дневальный Ватол и все видел. Ватол тут же перепрятал суму. Следствие по такому чрезвычайному делу велось рьяно, казаков-разбойников выследили и расстреляли, но казна так и не отыскалась.

А Ватол привез суму в станицу, мечтая разбогатеть. Только и ему золотишко не пошло на пользу. Грянула вскорости гражданская, и навсегда успокоился белоказак Ватол в донской степи. Говорят, что из-за этого распроклятого золота сын его Гришка в пятнадцать лет придурком стал. Жена Ватола в голодные годы потихоньку сбывала золотишко, да очень уж беспокойная была у нее жизнь — она тоже чокнулась и на почве помешательства никак не могла вспомнить, где спрятала остатки казны: все ходила по станице и искала свое золото.

Каждый уважающий себя путешественник, хочет он того или нет, должен осмотреть хоть одну, хоть какую ни на есть достопримечательность. Иначе будет опошлена сама идея путешествия. Ведь только благодаря им, путешественникам, нам известно, что в Париже есть бистро; в Ленинграде — Эрмитаж, а в Новочеркасске — памятник Ермаку. Последний факт — памятник Ермаку — описан до того часто, что в нем уже почти нельзя сомневаться.

Наутро отправляюсь осматривать одну из местных достопримечательностей: бывший дворянский, затем профессорский дом, который приобрела недавно уборщица лесничества Александра Андреевна Черкесова. Есть у меня и гид — добрая моя хозяйка Анна Осиповна.

Вот и владение Черкесовой. Ничего подобного в донских станицах не видел! Поторопился назвать дом лесничего махинным: вот это махина, так махина, еще издали бросающаяся в глаза цветными стеклами, балюстрадой, сработанная московскими мастерами в начале XIX века, В качестве подтверждения хозяйка показывает поржавевший жестяной кружок, на котором выбито: «Российское страховое общество, 1827 г.». Деревянному этому дому 150 лет, а сохранился он хорошо. В обширных низах кованная железная дверь, ведущая в винный погреб, помещение для прислуги, в котором валяются теперь обшарпанные кресла старинной работы. В больших и малых жилых комнатах наверху (теперь уж и не помню, сколько их) еще сохранилась старинная мебель: стенные зеркала, столики, шкафы.

— Хочу выбросить весь этот хлам и обзавестить современной мебелью, — говорит хозяйка дома.

Неведомо ей, что за один изящный туалетный столик, увенчанный по краям искусно вырезанными из дерева кистями винограда, иной любитель старины отвалит теперь такие деньги, коих хватит на приобретение, скажем, нынешней «стенки» — гибрида шифоньера, серванта, книжного шкафа и еще чего-то.

С тоской думаю, что в моей небольшой городской квартире нахально поселилась такая стенка, занявшая добрую треть комнаты. Возле этого козлоногого сооружения приходится ходить на цыпочках — того и гляди рухнет. Ночью стенка имеет скверную привычку вздыхать, охать и далее чихать. Теперь у нас никто не сомневается, что в стенке, за неимением печки, поселился старый и больной домовой. Однажды ночью, доведенный выходками стенки до белого каления, я вознамерился было изрубить ее топором. Но не зря жена утверждает, что в нашей семье нет хозяина: для уничтожения стенки никак не годился слабенький кухонный топор. И потом я с ужасом подумал, что мне в жизнь не вынести из квартиры столько деревянного хлама. Стенка осталась жить и не без пользы: в нижних ее отделениях сынишка устроил гаражи, ангары и склады для своей техники, а иногда, нашкодив, и сам прячется в одном из отсеков стенки, и уже тогда найти его невозможно.

Святую обязанность гида — до отказа напичкать путешественника всевозможными сведениями — Анна Осиповна выполняет блестяще. Слегка упираюсь и отнекиваюсь, слезливо жалуюсь на ноги (водянки на подошвах и знакомство с Орлом дают о себе знать), но гид властно ведет меня к учительнице-пенсионерке Софье Никитичне Леоновой, которая «кое-чего знает о бывших владельцах этого дома». Упирался я совершенно зря. Вот рассказ Софьи Никитичны.

До революции ютился в Новочеркасске Иван Протопопов, дворник. Единственному сыну Феде удалось ему дать образование по тому времени основательное: стал Федор фельдшером, да не ординарным каким-нибудь, а, как говорится, милостью Божьей. Скопил деньжат, вытащил стариков из нужды и купил им этот дом у обедневшего помещика Донскова. После революции работал Федор Иванович в Москве, в профессоры медицины вышел. В Отечественную войну он, опытнейший хирург, дневал и ночевал в клинике, потеряв счет сделанным операциям. Вернув многих людей к жизни, семидесятилетний профессор своего здоровья уберечь не смог. Тяжело заболев, Федор Иванович попросил отвезти его сюда, в Зотовскую. Его болезнь была неизлечима, и он знал это, но, пока мог, и здесь оперировал, читал лекции, и его аудиторию составляли зачастую сельские дети. Не по образованию только, он был из тех исконно русских интеллигентов-подвижников, для коих бескорыстное служение народу, понятие долга и чести всего превыше.

После смерти профессора родственники его, исполняя волю покойного, добились организации в этом доме костно-туберкулезного санатория. Со временем санаторий перевели почему-то в другое место, но специфический медицинский запах в доме так и остался.

Выходим на улицу. Анна Осиповна то и дело показывает:

— Это — бывший поповский дом, это — тоже поповский, а это — купеческий.

Н-да, тоже «достопримечательности»…

А бедные мои ноги гудят, ноют, жгут огнем водянки на ступнях; воет благим матом неприметная сухая мозоль. Однако на всякий крайний случай у меня есть еще нетронутые запасы упрямства.

— Пора и в путь-дорогу, — вымученно говорю своему верному поводырю.

Анна Осиповна, не тратя лишних слов, берет меня, как дитя, за руку и ведет к себе домой, приговаривая:

— Слыханное ли дело — в таком виде чикилять. Переднюешь, а там видно будет.

Анна Осиповна, старушка догадливая и проницательная, ничуть не хуже популярного ныне героя психологического детектива быстро усекла суть слабовольного характера своего квартиранта и пришла к безошибочному заключению: такой сбрендивший субъект нуждается в твердом руководстве.

Это благо, что мною всегда кто-нибудь да руководил. Пожалуй, только в беззаботном пацанячьем возрасте я был предоставлен самому себе. Да и то — как сказать. Однажды, когда я не пошел в школу и очень полезно провел день на реке, отец пообещал при повторении чего-нибудь подобного высечь меня, как сидорову козу. Как секли сидорову козу, не знаю, однако угроза всегда сильнее исполнения.

Впрочем, отец любил преувеличения: он никогда пальцем меня не тронул. Но уж лучше бы порка, как мне тогда казалось, чем их с матерью невеселые разговоры после какой-нибудь совершенно безобидной, на мой взгляд, шкоды.

— Из таких отъявленные хулиганы вырастают, — говорил отец, позвякивая ремнем.

— Боже упаси, — сокрушалась мать.

— Что ж, проведет жизнь в тюрьме, — мрачно подытоживал отец.

Отец и мать вздыхали, кстати вспоминали, что у других людей дети, как дети…

Одно время я числился в школе отличником; родителям было мало этого — они хотели и примерного поведения. Но нельзя требовать от человека невозможного. Хорошо еще, что родители не истязали меня музыкой, фигурным катанием, балетной школой, кружком «Умелые руки», не заставляли декламировать стихи перед нетрезвым застольем взрослых, иначе я бы наверняка подался в преступники.