Кыштымцы - Михаил Аношкин

— Встать!

Дружина с удовольствием повиновалась — до чертиков надоело утюжить землю брюхом.

— В две шеренги становись! Равняйсь! Смиррно!

Пичугов, печатая шаг, насколько это было возможно на травянистой еланке, подошел к Швейкину и отрапортовал:

— Товарищ председатель ревкома! Отряд кыштымских добровольцев учится ползать по-пластунски!

— Здравствуйте, товарищи!

В ответ прогудело «здравия желаем!», а кто-то гаркнул «ваше благородие». В строю хихикнули. Пичугов скомандовал:

— Перекур!

Швейкина окружили. Поплыли по рукам кисеты. Сизый дымок взвился над безветренной еланкой.

— Кто у вас «благородие» гаркнул? — улыбнулся Швейкин.

— Мелентьев, кто же еще, — протиснулся к Борису Евгеньевичу Степан Живодеров. — Он у нас чо-нибудь да отмочит. Так что ты, друг Борис, не обижайся.

— А по мне хоть горшком называйте, только в печь не ставьте, — отозвался Швейкин.

— Так и запишем, — сказал Мелентьев, по-улошному Бегунчик. Он бочком, бочком пробился к Борису Евгеньевичу и спросил на полном серьезе:

— А Кыштым все на месте, а тут баяли, будто он к Липинихе пододвинулся?

— На месте, — ответил Швейкин.

— Вот видишь, — повернулся Бегунчик к Живодерову. — Я же говорил — на том же месте. А вот Степан из кожи лез и кричал — будто пододвинулся к Липинихе.

— Да ты чо — белены объелся? — удивился Степан. — Когда это я тебе так говорил?

— Вот так фунт изюму! — всплеснул руками Бегунчик. — Братцы, вы же слышали — вчерась вечером, когда мы после баланды ходили к селезневским бабам.

Пичугов, не любивший вольностей и признававший одну дисциплину — воинскую, спросил:

— Как оно там, товарищ Швейкин, с чехами?

— Пока худо.

— Как это худо? — встрепенулся Живодеров.

— А так. У них выучка, железная дисциплина, пушки и пулеметы.

— Выходит, сильнее они?

Обстоятельный Пичугов заявил:

— Соображение имею, товарищ Швейкин. Белого чеха воевать принудили, я так понимаю. Родина у него далеко, дать ему раз-другой промежду глаз, и он запросит прощения.

— Во! — восхитился Живодеров. — Да мы их за грудки и душу вон! Мы, небось, все же дома. Подумаешь, чех объявился! Так что нас, друг Борис, не пугай.

Борис Евгеньевич пригласил всех сесть. Рабочая дружина, насчитывающая более ста человек, образовала круг, в центре оказался Швейкин. Знакомые все лица. Ба, и Шимановсков здесь, а рядом кто? Так ведь это же Димка Седельников, сосед, сын Ивана Ивановича. Сам-то Седельников дуется за то, что Дукат сгоряча упрятал его в кутузку. Здороваться здоровается, но в глаза не смотрит.

— Я склонен, товарищи, считать разговор о противнике шуткой. Если вы в самом деле думаете закидать мятежников шапками, то сильно заблуждаетесь. Чехословацкий корпус — это высокоорганизованная и до зубов вооруженная сила. И они не одни — с ними контрреволюционное казачество. А кто такие казаки — не вам рассказывать, они тут на заводе посвирепствовали вволю. Учтите, казаки с малых лет в седле и учатся стрелять. Так что, друг Степан, не пугать я вас сюда приехал, а сказать правду, чтоб вы не обольщались, представляли бы реальную опасность.

Слова Швейкина внесли заметное смятение. Не было ни одного человека, который бы сомневался в скорой и легкой победе. И вдруг не обольщайтесь, потому что белые чехи и казаки — сила! Сказал бы это кто другой, на смех бы подняли. Прогнали бы взашей. А то сам Швейкин сказал. Кому же еще верить, как не ему.

Пичугов вздохнул:

— Трудно поверить, товарищ Швейкин, но раз вы толкуете — будем думать, как их одолеть. Мы ведь тоже не лыком шиты. Так, братцы?

Загудели-загалдели. Хоть и сникли малость, но истинная правда заставит их задуматься и по-серьезному взглянуть на положение. А то пока еще учение воспринимали больше как игру. Чем утюжить землю по-пластунски, лучше скорее в бой. А там покажем! Но, оказывается, все сложнее!

Когда беседа закончилась, к Швейкину подошел Живодеров. Борис Евгеньевич сказал:

— Спасибо за ту подсказку — все сделали, как надо. Так что Матрена твоя и другие без харчей не останутся.

— Вот за это тебе спасибо! Молодец, что послушался. Всему народу объявлю. А неужто прыткий такой, этот белый чех, холера его забери?

Но видел Борис Евгеньевич, Степан все еще тот митинг забыть не может. Похлопал его по рукаву и улыбнулся:

— Не переживай! Кто старое помянет — тому глаз вон.

— Ладно, не буду, — сказал Степан.

До дрезины, на которой Швейкин приехал, его провожали всей дружиной. Шимановсков протянул руку:

— Ну как, Василий? — спросил Борис Евгеньевич, прощаясь.

— Все было бы прекрасно, да вот неловко спать в шалаше. Еще лягушек боюсь и змей. А этот жолнеж — Пичугов, значит, в село спать не пускает. А там такие паненки!

— Ничего, привыкнешь, — улыбнулся Борис Евгеньевич и поманил пальцем Седельникова: — Твоим передать что-нибудь?

— Нет, — потупился Димка.

— Та этот хлопчик сбежал от родителей, — заметил Шимановсков. — Они ж не пускали его.

Когда Швейкин вернулся в Кыштым, в первую очередь завернул домой. Екатерина Кузьмовна накормила его горячими пирожками. Борис Евгеньевич заспешил в ревком. Позвонил, наконец, из села Рождественского Тимонин. Хрипел в трубку, еле-еле слова разобрать можно было. Простудился, что ли? Однако нет — сорвал голос на митингах.

— А чего митингуете-то?

— А так! Кто в лес, кто по дрова. Ну скажу тебе — публика! Всякого видывал, а это наособицу! Мать анархия! Избрали меня командиром отрядов.

— Тебя!? Надо же! — только и сказал Борис Евгеньевич. — Что ж, командуй, раз избрали. Задачу-то тебе штаб поставил?

— Приказано выходить к Аргаяшу. Да, понимаешь, опять митинг собрали: идти или не идти?

— И вправду — анархия. Может, послать кого-нибудь на подмогу?

— Воздержись пока.

Тимонин повесил трубку.

Забежал Алексей Савельевич, озабоченный, хмурый. Спросил:

— Хреновы, говоришь, дела?

— Ну не такие уж и хреновые, но затылок почесать есть от чего.

— Так клич кликнуть — кыштымский народ от мала до велика поднимется.

— Дорогой Савельич, все это, конечно, так. От такого клича был толк во времена Александра Невского: кто оглоблю в руки, кто кувалду и айда — пошел бить псов-рыцарей. А теперь пушки да пулеметы. Белочехи в роте по пулемету имеют, а мы? А мы с чем пойдем?

— Выходит, управы на них нет?

— Ну почему же? Погляди, что на станции-то делается. Эшелоны прибывают. Будем драться. Сил у нас хватит да вот ладу нет, Савельич. Порядка маловато, оружие плохое. Только что Тимонин звонил из Тютняр — митингуют, говорят, идти в бой или по избам отсиживаться. Или тот же Жерехов — свободного маневра требует. А для него такой маневр что? Как прижмут, чтоб в кусты спрятаться имел право: мол, свободный маневр. Наша публика на Татыше по-пластунски ползать учится, и в огонь и в воду готова, а выучка? Нет ее!

— Эх, знать бы да пораньше по-пластунски-то начать? Али на заводах, Якуня-Ваня, пушки делать, как при Емельке Пугачеве?

— Все это очень сложно. Пушки делать тоже. Мастера нужны.

— Да, не дали нам времечка подготовиться. Сердце у меня болит, места не нахожу. Всякая дурная мысль в голову лезет, а тут еще завод на ладан дышит. Потухла литейка-то, Евгеньич, потухла кормилица.

Савельич уперся руками в колени и спросил:

— Чо делать-то?

— Пока помогать войску. Харчи нужны, милосердных сестер подбирать, лазарет приготовить.

— А на худой конец?

— Худой конец нежелателен, но коль случится, мы уйдем. А ты, Алексей Савельевич, останешься. Кто-то должен остаться с кыштымским народом. А нам нельзя — мы слишком заметные.

Савельич, уходя, сказал:

— Охо-хо-хо! Наговорил ты мне всякого, но все равно вроде посветлее стало — будто глаза промыл после сна. Побегу ужо, а то Баланец запарился. И ведь смотри: наново дело начинать — хлопот полон рот. Однако и закрывать — дел не меньше. Вот какая оказия, Якуня-Ваня! Молодые в добровольцы подались, а старики в механических мастерских трудятся — не иначе ружья ремонтировать придется. А как же!

Старик попрощался, напялил кепку и, как всегда, сгорбившись, вышел из кабинета. Борис Евгеньевич только сейчас обратил внимание на отсутствие Ульяны. Куда же она подевалась? Аккуратная, всегда исполнительная — а тут тишина! Швейкин обошел здание, спрашивал у сотрудников, но никто ему толком не мог объяснить, куда исчезла девушка. В бывшем земельно-лесном отделе счетовод-старикашка, который не расставался с черными нарукавниками, поглядев поверх очков на Швейкина, сказал:

— Так она, гражданин председатель, ушла. Надо полагать на Татыш.

— Как на Татыш?

— По всей вероятности, сестрой милосердия. Тут ее матушка приходила, отговаривала, а девка не послушалась. Своенравная нынче молодежь пошла!