Книга юности - Леонид Соловьев

Шумела под мельницей вода, жернова ходили весело, плавно, с гудом, под крышей сновали с шелковым шелестом крыльев горлинки, во множестве обитавшие здесь.

Как-то я спросил Бабаджана, большой ли доход приносит мельница. Дружба давала мне право на такой вопрос.

— Она дает хорошую прибыль, — ответил Бабаджан, — но ведь половину забирает хозяин.

— Разве мельница не твоя?

— Откуда бы я взял денег, чтобы купить такую мельницу на три постава? Я снимаю исполу у одного человека из города. Он сдает в округе еще пять мельниц, моя шестая. Правда, я снимаю без бумаги, но договаривались мы при мулле.

Это был очень распространенный тогда в Средней Азии способ сокрытия доходов — вместо письменного договора, подлежащего учету финотделом, заключался договор словесный перед лицом муллы, и финотдел оказывался в стороне. Меня удивило не это, я был поражен, услышав от Бабаджана фамилию подлинного хозяина мельницы — Табачников.

— Матвей Семенович! — воскликнул я.

С мельницы я возвращался вечером, сады грустили в тихом полусвете осенней зари, на дальнем минарете пел муэдзин, и его молитвенный призыв долго слышался мне по дороге. Я позабыл о Матвее Семеновиче, но, когда сдавал велосипед в мастерскую, хозяин сказал мне:

— Записывайтесь на рассрочку. Английские велосипеды фирмы БАС, марки «Три ружья», новые, под пломбами, продажа с гарантией и в рассрочку на полгода. Всего шесть штук, я говорил, что десятка полтора надо выписать, но Матвей Семенович выписал только шесть.

— Почему же Матвей Семенович, а не вы?

— Так ведь он хозяин, а я так, для вида.

Здесь, в городе, велосипедные мастерские, там, в селениях, мельницы! И всюду подставные люди, для отвода глаз! Поистине загребущие руки старика протягивались дальше, чем можно было подумать. Я окончательно убедился, что галантерейный магазин «Триумф изящества» и представительство от фирмы Л. Штейна — это все только маскировка, прикрытие, а настоящие свои дела старик вершит в подполье. И, может быть, кондитерская «Матильда» напротив, где кокетливая хорошенькая официантка Женя подает такой душистый вкусный шоколад, тоже принадлежит на самом деле старику, а вовсе не полной белокурой мадам Стивинской, выдающей себя за хозяйку, и буфет пучеглазого толстого Джохадзе в городском саду — это в действительности буфет Матвея Семеновича, и кабаре «Неаполь» тоже его, и вообще всей городской торговлей незримо владеет он, новый маркиз Карабас… Мир стал призрачно двоиться в моих глазах — за каждой физиономией любого продавца кваса, любого шашлычника мне чудился Матвей Семенович, его красные слезящиеся веки, его впалый, беззубый рот с тонкими, серыми, вечно жующими губами… Да это еще пустяки — обычная торговля, на этом можно поживиться только за счет сокрытия доходов. Я был уверен, что старик ведет и другие многотайные дела и, возможно, причастен к недавнему ограблению сберегательной кассы в старом городе. Что это за дюжий молодчик приходил к нему в прошлый четверг и почему старик не посмел отказать молодчику в деньгах, дал на пропой двенадцать червонцев? А?.. Над этим стоило задуматься, здесь пахло Конан-Дойлем, старик, пересозданный моим воображением, превратился в таинственную, зловещую фигуру.

Между тем пролетела неделя, в очередной четверг, после закрытия торговли, старик опять пожаловал в магазин — ему все-таки хотелось самолично снять и проверить остатки. И опять в разгар нашей работы загудела дверь под могучими ударами кулака: явился курчавый молодчик с вывороченными губами.

Сколько червонцев дал ему старик на этот раз, не знаю, но, когда молодчик победоносно удалился и я вышел из своей комнаты в магазин, старик сказал слабым, угасающим голосом:

— Если так давать каждую неделю, что же останется мне?

«Ну, положим, тебе останется, очень даже останется», — подумал я.

Заканчивать работу по снятию остатков мне пришлось опять одному.

Послепраздничные дни — суббота и воскресенье — считались у нас в магазине богатыми днями. В изобилии шел покупатель, вернее — покупательница, потому что сильный пол проявлял к произведениям галантерейной промышленности полнейшее равнодушие, так же, впрочем, как и к произведениям кондитерского искусства мадам Стивинской напротив, предпочитая всему на свете буфет пучеглазого Джохадзе в городском саду: там под видом чая подавали в чайниках подкрашенный самогон, и уже к полудню из садика при буфете неслись удалые песни.

Только что покинули магазин мадам Боброва, жена местного колбасника, и гражданка Стожарова, супруга завсельхозотделом, после них магазин обрел разгромленный вид, множество картонок беспорядочно громоздились на прилавке — дамы выбирали, но ушли, ничего не выбрав, решив разгромить другой, конкурирующий с нами магазин Агриропуло. Кстати, чтобы испытать выдержку человека, лучше всего поставить его на день за прилавок дамского магазина — дамы тратят свои деньги с толком, не всякий выдерживал и за это ценился хозяином. Убирая картонки, наводя порядок на полках, рассеянно слушая пьяную песню, доносившуюся к нам из городского сада, приказчик сказал:

— Джохадзе арендовал второй буфет на вокзале и вчера звал меня в буфетчики. Я отказался.

— Почему?

— Я боюсь пьяных, не умею с ними.

— Пьяные что! — сказал я пренебрежительно. — С пьяным управиться можно запросто: дал ему подножку, он и готов, повалился. Вот с бандитами-налетчиками дело иметь — это будет посерьезнее.

— С какими бандитами?

— С теми, что сберегательную кассу в старом городе ограбили.

— Где ты мог видеть их?

— Здесь, в магазине.

И я рассказал ему о двукратном появлении дюжего молодчика с вывороченными губами.

— Вид у него такой, будто он только вчера бежал из тюрьмы. Явный бандит.

Приказчик посмотрел на меня странным взглядом.

— Это же Борис Матвеевич, хозяйский сын! Он действительно по четвергам приходит из тюрьмы в отпуск, но только он вовсе не бандит.

Сын! Я вспомнил: старик мне что-то говорил о своем сыне, о его временном отсутствии.

— За что он попал в тюрьму? — спросил я.

— Не он попал, Матвей Семенович попал, а он только отсиживает.

Сначала я понял слова приказчика иносказательно: старик-де что-то сотворил, а вину принял на себя сын. Оказалось не так, слова приказчика надлежало понимать в прямом, самом буквальном смысле. Судили в конце весны самого Матвея Семеновича, приговор на два года был вынесен самому Матвею Семеновичу и в тюрьму водворили его самого. Сын остался в стороне, даже свидетелем по делу не выступал. Но дальше события приняли оборот вполне фантастический.

Через два месяца отсидки старику за примерное поведение в тюрьме разрешили еженедельный суточный отпуск домой с четверга на пятницу. В те годы казалось, что бесспорность и праведность социалистических принципов жизни понята и принята уже всеми и люди, нарушающие новые справедливые законы, делают это как бы по застарелой привычке, вопреки своему сознанию, поэтому курс держали на перековку, на сознательное изживание застарелых привычек, а отсюда с неизбежностью рождался либерализм, вроде упомянутых отпусков из тюрьмы. В те годы коммунисты жили, намного опередив медлительное время, как, впрочем, живут они и сейчас, и в этом стремительном полете допускались, конечно, ошибки, когда коммунисты приписывали свойственную им крылатость духа всем людям.

Метод убеждения был применен в тюрьме и к Матвею Семеновичу. Но старик был не из тех, что поддаются перековке, старик был из кремнистых и весь целиком, со всеми потрохами, принадлежал старому, ушедшему в небытие миру. Сидя в камере, сколачивая деревянные ящики — пятнадцать ящиков ежедневно, он душою и разумом неотступно пребывал в своих стяжательских аферах, махинациях и комбинациях, оставшихся за стенами тюрьмы.

В те два первых месяца, когда старик сидел без отпусков, делами фирмы заправлял младший компаньон, его сын Борис Матвеевич. Характеров отец и сын были противоположных: отец — стяжатель, накопитель, а сын — расточитель, кутила. Раньше отец не давал ему особенно разойтись, но с отбытием старика в тюрьму цепи распались, и сынок закрутился, закатился, залился, пошел куролесить в кабаре «Неаполь» в компании веселых девчонок. Навещая старика в тюрьме, он, разумеется, ничего не говорил о своих кутежах и представлял старику дела фирмы в самых радужных красках. Тем громче был скандал, разразившийся в один из четвергов, когда старик, вполне для сынка неожиданно, возник перед ним.

Старик застал дела фирмы в совершенном расстройстве: товар, прибывший из Ленинграда, лежал в железнодорожном пакгаузе невостребованным, и на него уже наросли пени за хранение в размере, поглощавшем весь предполагаемый барыш, по одним векселям не было уплачено, по другим не было получено — словом, все шло стремительно под откос.