Чужая земля - Игорь Пресняков

Битый час гости приглядывались друг к другу, нахваливали снедь и справлялись у дочери Решетилова о секретах ее кулинарии. Наталья поддерживала разговор и внимательно наблюдала за отцом – с начала ужина доктор предпочитал больше молчать и отдаваться поглощению пищи. Наконец Наталья подала десерт и, извинившись, побежала на спектакль.

Профессор Зябловский, жена которого лежала в больнице, вот уже месяц терпел деспотизм кухарки Антонины и удовлетворялся извечными щами с требухой и гречневой кашей. По этой причине старик не обращал внимания на разговоры и, лишь насытившись, спросил у Ковальца его мнение о перспективах военной авиации. Модест Романович Якушкин в душе выругался и удивился прозорливости Зябловского, потому как авиация являлась признанным увлечением Ковальца и его коньком в любом разговоре. Нестор Захарович «завелся» на добрых полчаса и остановился, лишь заметив скучные, напряженные лица собеседников. Исключением был Решетилов, который горячо заинтересовался вопросами бомбометания. Якушкин подал и тому, и другому знак прерваться и резюмировал «крылатую тему» весьма своеобразно:

– Да что попусту спорить, господа? Разве могут авиационные силы двигаться вперед при нынешних-то порядках? Где уж тут до авиации!

– Да-да, есть и более острые вопросы… – поглядывая на собеседников, неуверенно бросил Фунцев.

– Порочная власть! – крякнул профессор Зябловский, осушая бокал «каберне».

– Пра-авильно, Василь Филиппыч, – подхватил Якушкин.

– А что поделать? – энергично пожал плечами Фунцев. – Диктатура!

– Суть: деспотия, – багровея, выдавил Якушкин.

– Простите, милостивый государь, – погрозил ему вилкой Зябловский, – смею утверждать авторитетно: нынешний строй не есть деспотия. Сие – типичнейшая тирания.

Модест Романович растерянно похлопал глазами, снял очки и протер стекла клетчатым носовым платком.

– …В нашем случае роль тирана играет кучка руководителей партии, которые декларируют удовлетворение основных чаяний народа, – продолжал Зябловский.

– Так-так, – подобрался Фунцев, – и кто же, по-вашему, Писистрат?

– Он умер. В январе сего года, – отмахнулся Зябловский. – А соратники-писистратиды… – он описал руками полукруг, будто раздвигая траву, – продолжают править Россией.

– А тираноборцы? Коли есть тираны – должны найтись и тираноборцы, – засмеялся Фунцев.

– Мне их увидеть не суждено, – пробурчал Зябловский и обиженно уставился в тарелку.

– Будет вам, господа, толковать о древностях, – примирительно сказал Якушкин. – Главное, что ни у кого из присутствующих не вызывает трепетной любви большевистская власть.

Фунцев закивал, Ковалец снисходительно пожал плечами, Зябловский многозначительно усмехнулся. Только Решетилов никак не отреагировал на заявление Якушкина и продолжал деловито препарировать яблочный пирог.

– Все беды… – начал было Фунцев.

– …Все беды лежат в сфере землевладения и землепользования! – громогласно заявил Зябловский. – Тысячелетняя проблема. Заметьте, не решенная и поныне. Я-то знаю, занимался. У меня одних научных статей сто двадцать штук, две диссертации, четыре тома исследований…

«Ну, началось! Вот тут старый черт, похоже, сел на своего конька», – с досадой подумал Якушкин.

– …Только в древнерусском государстве, в домонгольские времена, существовало подобие частной собственности крестьянских общин и отдельных семей на земельные наделы. Золотые были времена! А потом – из века в век положение сельских тружеников постоянно ухудшалось. Большевики разрешили сей наболевший для России вопрос весьма демагогически и лишь формально. Поначалу они весьма подленько, с присущим им ренегатством украли эсеровскую программу земельных преобразований; затем – попросту извратили суть вопроса. Фактически РКП(б) обманула крестьянство, изъяв землю у помещиков и самих сельских общин и передав ее новому вотчиннику – своему государству. Община так и не получила прав собственности, соответственно, не имеет никаких правовых гарантий в своем пользовании землей. Об этом, кстати, открыто говорил на Девятом всероссийском съезде Советов коммунист Осинский.

– М-да-а, – задумчиво протянул Фунцев. – Меня всегда поражало трепетное отношение народа к высшей власти, его терпеливость, наивность…

– На сей счет тоже есть объяснение, – ответил Зябловский. – Причина таится во глубине веков, во временах мрачного татарского ига. Нашествие усложнило структуру власти на Руси – над князьями и боярами появилась новая, наивысшая инстанция. В отличие от своих, родственных языком, верой и исторической традицией волостителей, ордынская власть была чужда русскому сознанию и оттого казалась еще более страшной. Вдобавок князья и бояре старались всемерно усилить степень (на самом-то деле, довольно номинальную) власти монголов.

Устрашающий «фактор Орды» ловко использовался русскими феодалами в укреплении своего господства над простым народом. Воля и свободолюбие хлебопашцев и горожан подавлялись простым императивом: «Тяжела рука княжеская, а придет татарин – будет еще хуже». Немалую роль в подавлении общественного сознания сыграла церковь. Особенно умело использовали устрашающий «ордынский фактор» второстепенные, маломощные княжества, такие как Московское. В итоге, у русского человека выработалась устойчивая психология раба: беспрекословное, осознанное подчинение, двуличие, лукавство, изворотливость, ощущение собственной низости и подлости. Центральная великокняжеская, а затем царская и имперская власти поддерживали это убеждение, посему и сложилась система с четким делением общества на господ и холопов, с чудовищно сильным военизированным государством… Мужик со временем стал видеть главного своего врага в помещике – благо, царь был далеко, оставаясь высшим земным судией и оплотом стабильности. Помещик, по мнению крестьян, владел землей не по «божескому закону». Парадокс здесь в том, что в совокупности крестьянские земли соотносились с помещичьими с перевесом чуть ли не в три раза! Увеличение наделов суть проблемы не решило и не решит. Остается примитивный тип хозяйствования и землепользования, слабое техническое оснащение…

– Э-э, так мы далеко зайдем! – не выдержал Якушкин. – Вернемся к началу разговора. Большевики, конечно, обманули наивных крестьян в правовом плане, но фактически земля принадлежит общинам. Справедливости ради следует сказать, что именно в деревне позиции Советского государства наиболее сильны, при том, что позиции правящей РКП(б), как политической организации, наиболее слабые. Там мало членов партии, но в целом крестьянство лояльно к образованному этой партией государству.

Трудности лежат скорее в сфере политической: в отношении власти к крестьянству как классу; в беспринципных методах управления и налогообложения; в экономически непродуманных экспериментах идеологов РКП(б) по организации совхозов. И все же, несмотря на притеснения в годы войны, продразверстку, бесчинства комбедов и террор, крестьянство верит большевикам. Верит потому, что благодарно за «Декрет о земле», единым махом разрешивший мужикам захват и распределение земли. Остальные категории населения России несравненно больше пострадали от политики Советской власти. Именно о них (рабочих, интеллигенции, духовенстве, предпринимателях) и следует в первую голову позаботиться.

Зябловский залился гомерическим хохотом:

– Оставьте, милостивый государь! Россия – страна крестьянская, оно составляет около восьмидесяти процентов населения!

– Никто не сомневается, – вступил в разговор Ковалец. – Вот только в плане политической и культурной активности деревня сильно отстает. Крестьяне, в основном, удовлетворены результатами революции и терпеливо занимаются своим прямым делом, покорно позволяя большевикам укреплять власть террора. С молчаливого попустительства многомиллионной сельской провинции большевики проводят – и будут проводить! – угодные им решения, чинить произвол над гражданами России, в том числе и над самими крестьянами.

– Ну разумеется, – развел руками Зябловский. – Ленин еще в сентябре семнадцатого писал, что покуда есть государство – нет свободы. Когда будет свобода – не будет и государства. Именно поэтому народники, а вослед за ними и ваш покорный слуга, ратовали за уничтожение любого государства и создание союза свободных крестьянских сообществ.

– Любое государство в той или иной мере – институт принуждения, – вставил Фунцев. – Однако как без этого обойтись?

– Обойтись без принуждения невозможно, – подхватил мысль Якушкин. – Иначе – анархия, хуже нашей в восемнадцатом году. Вопрос в сущности государства, степени его демократизации, стойкости правовых институтов.

– Изменение правового статуса землевладения неизбежно приведет к изменению сущности государства, – упрямо повторил Зябловский.