Первая министерская (с иллюстрациями) - Александр Лебеденко

Теперь по улице мчалась беспорядочная толпа. Надвигающийся прибой рубах, пиджаков, лохмотьев, шапок, рук, ног… Люди бежали тяжелым, заплетающимся бегом, останавливались, чтобы передохнуть, и опять бросались вперед. Многие были без картузов, и нестриженые волосы рвал неутихающий ветер. У мужчин в руках были дубины и железные звенящие палки. Звериные глаза наливались мутью злобы и тупости.

Костров открыл форточку, и шум улицы ворвался в комнату кусками слов, рокотом проклятий…

Пьяные, рыкающие голоса, нестройные и свирепые, напоминали угар ночных деревенских пирушек. Один в разорванной рубахе бежал впереди и громко кричал что-то непонятное. Было видно, как он поднимает руки и зовет за собой толпу. Толпа отвечала хрипящим рыком.

И сейчас же над одним из покосившихся домиков встал дымный и огненный вихрь.

— Господы, що робыця! — застонала нянька из столовой. — И нас спалять!.. Ой, лышенько!..

— Ветер больше на Днепр, — промычал старик Костров. — К нам авось через площадь не дотянет…

В темнеющем вечере зажглась еще одна буйная, зловещая лампада, за нею третья, четвертая — двумя рядами вдоль улицы предместья. Вихрь метал живое черно-красное знамя погрома от крыши к крыше, от дерева к дереву. Липы сворачивали кудрявые зеленые ветви, и из разбитых окон домов вылетали новые побеги пламени — огненные драконы, лизавшие глиняные стены и сухие тесовые крыши еврейских домиков.

На Святой Троице гремел набат, то ли призывая на борьбу с пламенем, то ли созывая толпы фанатиков на новую черную Варфоломеевскую ночь.

Мелким дребезгом, кашляющим перезвоном отвечала издали ветхая городская каланча.

Но пожарные не ехали…

Наконец в раскрытое окно ворвалась четкая, волнующая дробь барабанов.

— Войска! — с подъемом сказал Ливанов. Словно свежая струя охладила пересохшие губы.

— Слава богу, — вздохнула няня, — прогонят разбойников!

— Да, теперь безобразие кончится, — радовался Костров. Видно было, что волнение перехватывает ему горло. — Давно нужно было бы! Черт знает что! В городе ведь два полка и драгуны…

Взвод солдат прошел мимо дома Костровых под дробь барабанов и, не ломая железной ровности рядов, зашагал к пожару.

Толпа встретила солдат равнодушно.

Вслед за солдатами примчался красный пожарный насос, и от Днепра потянулись бочки с водою.

Солдаты быстро очистили горевшие усадьбы от толпы и предоставили действовать пожарным. Затем офицер выстроил взвод поперек улицы и приказал никого не пускать из предместья в город. Но хулиганы уже давно перебрались в глубь улицы, в переулки, и теперь оттуда неслись дикие крики, пьяная гармонь, вопли — звуки погрома.

— Почему же они не разгоняют погромщиков? — нервничал, ломая пальцы, Андрей.

— Ничего не понимаю. Действительно, черт знает что. Дикая страна! — выдавил сквозь зубы Мартын Федорович.

Барабан стучал ровно и гулко, но уже никто не обращал внимания на солдат. Пожарные заливали пламя, рвали баграми крыши, а погром шел своим чередом. В глубине улицы мохнатые клубы дыма слились в черную шапку-тучу, и яркие, как молния, разбрасываемые ветром, возносились над крышами домов огненные стрелы искр.

— Довольно смотреть на эту мерзость! Сюда, в город, никого не пустят, это ясно. А там… уже никто не поможет… Пойдем в столовую!

В саду и во дворе Костровых было тихо. Надвинулась ночь — ни огней, ни движения. Только из города доносились звуки одиночных выстрелов и далекие не то человеческие, не то птичьи тревожные крики.

Костров высунулся в окно, вошел головой и плечами в темноту и вдруг отпрянул назад.

— Это что? Кто там? — Он опустил руку в карман, который топорщился, обрисовывая дуло неуклюжего револьвера.

«Эге, оказывается, отец приготовился к худшему», — подумал Андрей.

Под окном произошло движение.

Шум усилился.

— Кто там, в чем дело? — повторил Костров.

— Дай лампу, Андрей! — потребовал Костров.

Огромная «молния» осветила кусок двора у самой стены дома. Красноватый свет упал даже на двери сарая, заключенные тяжелым стальным замком.

Какие-то тени метнулись к сараю, к деревьям, к дальнему забору, за которым начинались чужие усадьбы.

Вошла няня.

— Это суседки. Евреи. Боны бояца. У нас поховались. Кто у беседке, а кто у нужнике, а кто под крыльцом. А я молчу. Куды ж им диваця?

Костров молча захлопнул окно.

Всю ночь в окна костровского дома светили пожары, перемигиваясь с языком лампады перед Николаем-чудотворцем. Святая Троица ревела большим колоколом, стучали пехотные барабаны, а погром уходил все дальше и дальше в предместье…

Глава девятнадцатая

Из выжженных степей, от крымских горячих песков, от синего солнечного моря наползла на город жара.

Поблекла весенняя буйная зелень, пыль уверенно улеглась на листьях, на длинных клинках шелковых трав. Жаркая земля недвижно лежала под безоблачным жарким небом, и даже древние городские лужи высохли и показали дно — замысловатым рисунком растрескавшуюся глину.

Из вод сузившегося Днепра выглянули желтые языки отмелей, и песок, крепкий, как толченое стекло, пересыпался на ветру там, где по весне ходили пароходы.

Но вечерами, когда от длинных теней тянуло прохладой, люди Старого базара не чувствовали облегчения: вечерами над городом нависала тревога.

Слово «погром» склонялось на все лады: оно гремело в пьяных выкриках у соборной ограды, на бойких углах у домиков с зеленой вывеской «Казенная винная лавка», оно визжало, скрипело, беззубо пришептывало в бабьих разговорах на завалинках, на лавочках, сквозь семечки и икоту.

Почему-то все были уверены, что погром еще будет, — ведь еще не тронули Старый базар — центр еврейской части города. Старый базар — почти гетто, где живут старозаветные старики в ветхих лапсердаках, с седыми пейсами и широкоплечие бородачи-ремесленники, которые ходят в синагогу, надевая талес и черные ермолки, в пятнах эпохи русско-турецкой войны. Старый базар, где нет садов, и еврейская детвора, как веселые воробьи, заполняет улицы, где живут человек на человеке в подвалах, в одноэтажных и двухэтажных домах, в пристройках и даже на чердаках, показывая всей улице в слуховые оконца ветхое белье и красные перины.

На Крымской улице, где прошел первый погром, евреев сравнительно немного. Через два дома в третий. Там больше живет христианская голота — казаки, потомки запорожцев. Недаром по вечерам под бандуру звенят под дубами, под орехами думы про Байду Вишневецкого, про казака Софрона, про Дорошенку и Конашевича-Сагайдачного. Если уж устраивать погром, так устраивать на Старом базаре!

Если пустить пух из подушек и перин на всем Старом базаре, то даже Верхний город станет белым, как после декабрьского снега.

И на Старом базаре ночью чутко спят еврейские женщины, и, когда в окне мелькнет тень прохожего, срывается с места еврейское сердце и стучит и рвется наружу…

Еврейская община отправила делегацию к начальству с просьбой поставить войска на Старом базаре.

Богачи, купцы, лесопромышленники долго шушукались у главной синагоги, а потом пошли к временному генерал-губернатору города полковнику Корецкому.

И исправник, и генерал-губернатор успокаивали встревоженных старцев и говорили, что в городе все спокойно, что эксцессы были, но это только случайные прискорбные инциденты, вызванные тем, что запасные перед походом на фронт несколько подвыпили. Что опасаться нового погрома нет никаких оснований…

— Попробуйте сомневаться в словах генерал-губернатора, — качал головой старый Иоселе Пейсик. — Хотя бы этот губернатор был временный и всего лишь в уездном городе. Он вам скажет: «Разве вы мне не верите?»

И я вам говорю: попробуйте не поверить генерал-губернатору!

— И разве громили запасные?

— Я видел Сидора Кононенку с железным ломом… как живого. Разве он запасный? Он пьяница и за сотку зарежет родную сестру.

— А Николай Сутула? Он же бывший городовой…

Старики качали головой и шли опять к синагоге и до позднего вечера шушукались и совещались — не поехать ли в Киев к губернатору и не дать ли телеграмму самому господину министру, не обидится ли генерал-губернатор, и не сочтет ли он, что такая телеграмма — это знак недоверия к его собственной власти.

А между тем все знали, что войск в городе становится все меньше и меньше. Запасные укатили в эшелонах на Восток, навстречу своей маньчжурской судьбе. Один полк ушел в лагери, а драгуны разлетелись мелкими отрядами по имениям помещиков.

За Днепром в привольных полтавских полях то здесь, то там вспыхивали ночами далекие пожары. Жалостно, зло и тревожно гудела проволока на высоких корявых столбах, выстроившихся в ряд по прямым улицам Верхнего города. В город летели телеграммы, помещичьи крики о помощи против восставших крестьян.