Ледобой - Азамат Козаев

Сивый вдохнул ребячий запах и зашатался. Так пахло в избе Волоконя. Молоком и чем-то еще. Одним вся жизнь – как следы на снегу, все ясно, все понятно. Другим каждый день тайна. Что первым легко дается, вторые с кровью выгрызают. Вроде не дурак, пожил на свете, должен знать. Но будто спал и ничего вокруг себя не видел. Всякий знает, что в детях счастье, а тут… до седых волос дожил, и лишь недавно в нос шибануло! Через нос правда жизни в голову пробралась. И спросил бы кто-нибудь: «Неужели раньше этого не знал?» Ответил бы: «Знал. Только ведь так же знаешь, что избу чинить надо, да все руки не доходят». Ответили бы: «У справного хозяина дойдут руки». Кивнул бы и согласился: «Непутевый я. Ровно не жил тридцать лет и три года. Вся жизнь в схватках, походах, а жизнь мимо идет. Кто ж виноват, что лишь недавно сообразил, для чего на свете живу? Не успел с Дубиней уплыть за мечтой, эх, не успел…»

– Ты кто?

– Мамкин я, и папкин! Кличут Босоног. А я тебя знаю! Ты порубил Брюнсдюра!

Безрод поцеловал ребенка в лоб и отпустил. Босоног, счастливый и безмерно гордый, убежал показывать приятелям чумазый лоб, куда его поцеловал тот сивый боец, который всех полуночников одной левой уложил, да наказывал больше не воевать боянскую сторону.

Возвращаясь в амбар, Безрод подошел к стене в том единственном месте, где ее выстроили на скале. Озорница текла прямо под стеной. Сивый долго глядел вниз, что-то высматривая, бросил в реку камень, поглядел, послушал да и поплелся восвояси.

Стюжень ждал. Кивнул, дескать, ступай за мной. Ворожец и Безрод ушли на задний двор, на холм, с которого вся губа была видна как на ладони. Присели на бревно.

– Помнишь, обещался разговорить того четвертого, из переулочка?

Сивый равнодушно кивнул.

– Помирать удумал. Поймал боком шальную стрелу. Говорит, сон вещий видел. Явился Ратник и говорит, мол, душа тяжела, грехов много. Вот и облегчает.

Безрод усмехнулся.

– Раньше бы чуток.

– Уж как есть. Все рассказал. Подговорены все четверо.

Сивый кивнул. Конечно, подговорили. Это было ясно с самого начала. Просто так не убивают.

– Даже не спросишь?

Безрод холодно, не мигая, уставился на старика.

– Ты меня глазами не морозь. И без тебя стуженый. Все корчмарь твой учудил. Еська. Дабы не кормить задаром. Зачем ты ему нужен, безродина? Только добро переводишь.

Сивый поднял глаза туда, где небо целует землю, прищурился, зачерпнул пригоршню чистого снега, захрустел им на зубах.

– Знает ли князь?

– Теперь же узнает. Отсудит приговор назад. Заставлю.

– Раньше бы чуток.

Стюжень покачал головой. Не понравился ему холод серых глаз. Чем дольше смотрел ворожец в глаза Безроду, тем крепче воображал себя влезающим в темную пещеру, полную вековечного льда.

– Ой, что-то глаза твои мне не нравятся! Скукожилась душа, свернулась, волком глядит, зубы точит.

– Боится. – Сивый доел снег, облизнулся, отряхнул руки. – Боится. Страшно ей.

– Боится?

Не ответил, только отвернулся. Да, Стюжень, страшно. Один я на этом свете. Сам за себя стою.

– А чего меня князь не взлюбил? Что я ему сделал? Может быть, насолил когда? Что-то не припоминается.

– Так ведь знаешь!

– Нет, не знаю.

Стюжень помолчал, нахмурился.

– Прошлым летом сын Отвады погиб. Вы с ним одно лицо. Ровно братья близнецы.

Сивый молча глядел на старика.

– Тяжко князю. Пойми…

Безрод кивнул. Чего уж тут не понять. Даже лицо его никак в покое не оставят. Все сапогом, да по глазам, чтобы закрылись, да по губам, чтобы уста замкнулись. Жаба князя задавила. Как же! Сын погиб, а безродина – одно лицо с сыном – живет! Ни роду, ни племени. Голь перекатная. Живет, ходит, горя не знает. Ой, благодарствую, князь!

– Хорошо, помогу, – буркнул Безрод и отвернулся. – Об этом хотел говорить?

Стюжень, опешил. Приготовился к долгим уговорам и убеждениям и нате вам! Попалась на старуху проруха! Уел старика молодой!

На утренней заре, князь объявил боярам о своем решении. Отсудить назад старый приговор, и объявить новый. Корчмаря Еську Комеля признать виновным и присудить к смерти. А дабы не переводить лишних рук, отправить на стену. В бою смерть свою возьмет. А жив останется – его счастье. Еська аж повеселел, грудь раздул, будто снегирь. Дескать, где наша не пропадала.

Перегуж донес княжью волю до всех остальных. Дружинные трижды прокричали здравицу князю, и только Безрод остался безучастен. Нечем радоваться, душу будто на плесе оставил. Дубинина ладья уже далеко, время упущено. Того, что случилось, не вернешь, хоть ладоши себе от радости отбей, хоть горло сорви. Уплыло счастье, пахнущее молоком, вслед за ладьей уплыло. Только парусом хлопнуло на прощанье. И не догнать его теперь. Здесь голову и класть.

Вечером, когда солнце уходило на покой, и последние лучи обега ли землю, Стюжень вымазал Безроду лицо кровью и провел в терем. Дружинные с обнаженными мечами стояли через каждые два шага у самых княжеских палат и вдоль стен. Только протяни руку с мечом и достанешь соратника. Ворожец крепко-накрепко всем наказал зажечь по светочу и глядеть в оба. И рубить в ошметки любого, кто выбежит из покоев Отвады.

Верховный ворожец напоил князя из резной чаши, окованной серебром, и уложил обратно на ложе. По углам комнаты застыли дружинные и не дышали, только глядели во все глаза. Единственная лучина бросала тусклый свет на исхудавшее лицо Отвады, и некогда могучее тело лишь угадывалось под медвежьей шкурой. Тень играла с лицом князя, и Безроду показалось, что глаза его бегают, словно белки в колесе, а выражение лица меняется так скоро, чисто облака на небе в сильный ветер. Ни дать, ни взять, нечистый на руку ключник застигнут с поличным.

– Кто здесь? Кто? – Князь едва приподнял голову. Сивый прикусил губу. Отвада как будто никого не узнает, словно не в доброй памяти. – Кто тут?

– Это я, князь. – Ворожец присел на ложе и положил руку на полыхающий жаром лоб. – Я, Стюжень.

– Стюжень, а это кто? – Отвада выпростал руку из-под одеяла и показал на стоящего в полутьме Безрода. – Ну-ка, выйди на свет!

Сивый сделал шаг вперед, прищурился. Безрод крепко подозревал, что сейчас перед глазами князя все плывет.

– О, боги! О, боги! – Отвада чуть было не подскочил на ложе. Хорошо верховный обхватил сильными руками, не дал соскочить на пол, иначе рана, как пить, дать открылась бы. – Ты ли это, сынок? Где был так долго, непутевый? Не ранен ли? Весь в крови! А мы, видишь, с полуночником бьемся!

Сивый побледнел. Не в себе князь. Очень мудрено спутать молодца, взметавшего на плечи коня, с ним, худым да жилистым! Стюжень говорил только лицо и похоже. Так вот почему старик запалил всего лишь одну лучину!