Эскадрон комиссаров - Василий Ганибесов

— Бригада тоже!

— Стой! Тише!

— Слово!

— Тише!

На эстраду влез Миронов и, срывая голос, кричал о нанесенной обиде, о позоре перед Фадеичем.

— Тише, ничего не слышно! — колотил по столу Карпушев.

Миронов грозил кому-то пожаловаться, чего-то требовал. Из собрания на эстраду влез еще один — Вишняков — и, разбрызгивая слюни, заорал так, что перекрыл весь шум.

— За горло взяли да еще коленкой придавить хочете? Га! Продали! За машины продали! Теперь совсем в землю вгоните на заготовках! Всю зиму дарма спину гнули, теперь и летом в лес погоните? Хватит! Не согласны!

Едва вишняковские выкрики дошли до собрания, шум прекратился сразу. В мертвой тишине рощи был слышен только Вишняков, глухо выбрасывающий фразу за фразой.

— Скотинка! Верхом на вас в колхозы поехали! Пикнуть не смеете!

Эти слова как хлыстом хлестанули красноармейцев по лицам. Секунду они молчали, потом разом вспыхнули, прорвались, в неудержимом гомоне заорали снова:

— Долой!

— Долой!

— Вон! К-кулачная рожа! Вон! Слезай! Долой!

Задыхающийся Вишняков хотел крикнуть что-то еще, подавился, плюнул и, соскочив, не оглядываясь, побежал к эскадрону.

На его место подошел побледневший Ковалев, он держал фуражку в руках, нервно перебирая ее.

— Я, товарищи, прошу меня с ним не путать. Я с ним ничего не имею. Кулак он.

Из собрания зло крикнули:

— Ты не нанимал его в защитники себе?

Ковалев слез с эстрады, ушел на скамейку.

— Вот тебе и «принять к сведению»! Приняли! — съязвил еще кто-то.

— Кто еще желает? — предложил охрипший Карпушев.

Собрание молчало. Затихло тяжелым молчанием.

— Кто?

Никого нет. Молчит собрание.

Тогда вышел военком. Он всегда выходит в этот момент, он распутает. На то он и военком, на то он старый большевик, чтобы говорить за красноармейцев то, что они не умеют сказать, чтобы распутать то, в чем они запутаются.

— Ну? — спросил он у собрания. — Высказались?

Красноармейцы усмехнулись вместе с усмешкой военкома.

— Высказались. Хоть и не складно, зато здорово и откровенно. А Ковалеву и Миронову — урок. Теперь им должно быть понятно, за что мы их ругаем. За то, что они подрывают нашу дисциплину, за то, что они этим самым играют в руку кулачью, сами того не сознавая. А Вишняков сегодня собственноручно подписал себе кулацкое звание. На днях из сельсовета получено извещение, что его семья уже восемь лет как лишена избирательных прав, и, значит, через несколько дней мы его уволим. Кулакам опасно доверять оружие. Теперь нам осталось сказать свое красноармейское слово о героическом усилии наших рабочих шефов, о Фадеиче, о том кочегаре, что рассказывала бригада. По-моему, нам надо приветствовать это. Как, товарищи?

— Правильно-о! — задвигалось, оглушительно захлопало собрание.

— Я предлагаю о лесозаготовках послать письма родным, призвать их к участию. Кто пошлет?

Заскорузлыми окомелками вспорхнули руки.

— Все. Теперь о боевой готовности. Надо послать им письмо, что мы готовы каждую минуту выступить. Кто — за?.. Все. Теперь о колхозе в Негощи. Скоро мы поедем туда всем, эскадроном, надо будет каждому из вас принять в этом участие и постоянным представителем выдвинуть помкомвзвода Ветрова. Нет возражений? Нет. Еще какие предложения?

— Выполнить договор на сто процентов! — крикнули из собрания.

Поднялся Абрамов и, чеканя слова, сказал:

— Я пишусь в коммуну к Курову.

— Еще что?

— Фадеичу письмо послать!

— Пошлем, товарищи? — улыбаясь спросил Смоляк.

Красноармейцы грохнули аплодисментами. Хорошим, легким смехом заблестели глаза, обветренные губы растянулись в широкие, веселые улыбки.

6

Как-то в один из вечеров Хитрович лежал на своей койке по обыкновению одетый, не находя нужным даже скинуть с себя сапоги и шашку. Он задумчиво перебирал узорную кисть темляка и невидящими прищуренными глазами смотрел в потолок. В комнате было грязно, вещи в беспорядке разбросаны, три дня тому, назад скинутая гимнастерка все еще валялась на столике, стекло керосиновой лампы почернело от копоти, отливало полированным углем.

Из казармы все тот же характерный шум говора и возни, к которому Хитрович привык и не замечал его.

В комнату, сначала осторожно заглянув, вошел Шерстеников. Увидя царивший беспорядок, он по своему обыкновению хотел разворчаться, но сдержался, вспомнив, что он у командира, и только сердито поморщился.

— Вас президиум вызывает в библиотеку, — сказал он ему, когда Хитрович взглянул на него.

— Угу-м, — промычал Хитрович.

Он опять уставился в потолок, но вдруг как от толчка вздрогнул, застилавшая пелена с глаз спала и, поворачивая уже трезвеющий взгляд, спросил:

— Президиум? Зачем?

— Не знаю. Доклад, наверно, или что.

Николай вскочил с кровати, лихорадочно задергал подол гимнастерки, снаряжение, поправил фуражку. Шерстеников, пристально посмотрев на него, неопределенно хмыкнул и вышел. А Хитрович все еще бегал по комнате, ища чего-то. Он лихорадочно подгонял свою мысль, но она за ним не успевала.

«Зачем же это они? Не пил, не воровал, не был фельдфебелем, во взводе — ничего». Он сейчас это «ничего» во взводе приписал себе, думая, что в конце концов ведь он что-то делал же в нем. «Любовь? Но какое им дело до этого? Уехал от Липатова? Я специальных поручений не имел. Что, им нужно от меня?»

Не найдя хотя бы приблизительного предлога для вызова, Хитрович еще раз поправил пояс и, подхватив шашку, пошел вниз.

В библиотеке были не только Робей, Ветров, Смоляк, но и партийцы не члены президиума: Липатов, Куров, Кадюков.

«Эти чего здесь?» — поморщился он, смотря на Курова.

Николай прошел в угол и сел на походный библиотечный ящик.

— Доклад будем его слушать, или как? — спросил Робей у присутствующих.

Ветров разглаживал колено. Над чем-то напряженно думая, он изредка бросал косые взгляды на Николая, в которых последний видел и жалость и презрение. Николай решил, что вообще эти взгляды не в его пользу.

Смоляк, подставив под лицо ладони, смотрел через голову Робея на повешенный — видимо, для сушки — новый заголовок стенгазеты. Николай, взглянув по направлению Смоляка, почувствовал неприятную досаду. Ведь официально-то он предредколлегии, но с первого мая он не только не принимал в ней участия, но даже не читал ни одного номера. Смоляк убрал руки, глубоко вздохнул и, не отрываясь от стенгазеты, проговорил:

— Я думаю, мы ему зададим несколько вопросов, а доклада не нужно.

— Правильно, — хлопнул Ветров ладонью по коленке. — Только что думал об этом.

— Д-да, — опять вздохнул Смоляк. — Так вот у меня вопрос: скажи, товарищ Хитрович, почему ты не работаешь? Почему сторонишься ячейки, товарищей? Скажи кстати, какую помощь от ячейки ты желаешь иметь? — Он повернулся к Хитровичу и посмотрел на него тем же взглядом, что и Ветров.

— Слово для ответа предоставляется... — начал было Робей.

— Ты брось это, — перебил его Смоляк. — Поговорим пока так.

Хитрович косил глазами то на президиум, то на свои положенные на колени руки и не знал, что ответить.

— Ну, говори, — мягко предложил военком.

Николай глубоко вобрал в себя воздух, как будто боялся, что у него сейчас отнимут эту возможность.

— Фу-уф! — шумно выдохнул он, — Не знаю, товарищи.

— Ну как не знаешь? Тяжело работать, работа не нравится, хочешь демобилизоваться, расходятся политические взгляды или что-нибудь мешает личное, бытовое? Какие-нибудь причины, но все-таки есть?

Хитрович быстро перебрал предложенные причины, но не одну из них не выбрал.

— Не знаю, — мучительно выдохнул он. — Не знаю, товарищи. — Он подчеркнул это «товарищи», будто обращался к ним за снисхождением и помощью.

— Вот здесь все свои, — показал Ветров рукою. — Может, ты скажешь, как у тебя дела с этой... с медичкой. Если это, конечно, будет тебе не трудно, — заторопился он оговориться.

У Николая заколотилось в груди, будто ему внезапно зажали рот и нос, к ушам глухо приливали волны крови.

— Я с ней все кончил, — одними губами прошептал он.

— Может, другое что есть? — спросил Робей, сам краснея, будто дело с медичкой касалось и его.

— Не знаю... Ничего нет.

— Гм... — промычал Смоляк. — Тяжелый случай.

Ветров взглянул на Смоляка и, увидя на его лице сгущающиеся тени раздражения и недовольства, в свою очередь тоже усмехнулся. «Ага-а, тоже начинает разбирать? Мне, брат, это дело холку натерло. Год бьюсь, а все без толку».

— Тяжелый случай, — повторил Смоляк. — Тогда ты вот чего скажи: как дальше-то будем? Работать-то будешь или нет?

Хитрович смотрел на него, опустив губы, и молчал.