Хроники пикирующего Эроса - Анна Яковлева

Наши люди боятся вступать в сексуальные отношения, часто предпочитая на время или на всю жизнь половую абстиненцию. Потому что начало половой жизни в России может стать концом жизни нормальной. 60 % населения фертильного возраста в России живут вообще без секса. Это — следствие нашей традиционной культуры, репрессивной по отношению к удовольствиям вообще и к сексуальным радостям — в особенности. Её оборотная сторона — безобразный разгул. Когда нет нормы, нет и отклонения от неё. Так и качается маятник в обществе: от ханжества к похабству и обратно. При этом почти 100 % из тех, кто сексуальную жизнь всё же ведёт, занимаются этим, назло блюстителям строгой нравственности, репрессивной по отношению к удовольствиям, ради удовольствия, а не ради деторождения.

Только 55 % россиян довольны своей сексуальной жизнью. Это самый низкий уровень в мире. Мужчины боятся импотенции больше, чем войны, при этом каждый третий мужчина после 40 лет в России — импотент. К 50– летнему возрасту 33 % россиянок так не узнали, что такое оргазм (в Европе эта цифра в два раза меньше). 75 % российских женщин были вовлечены в сексуальные отношения тогда, когда им этого не хотелось, то есть были изнасилованы.

До 97 % случаев криминального сексуального насилия остаётся вне рамок официальной статистики — в милиции/полиции тоже бытуют мифы о том, что «раз изнасиловали, значит сама виновата», в общественном мнении подвергнуться насилию — это позор женщины, а не насильника. Меж тем уже было сказано: «Нет никакой разницы между изнасилованием и тем, что тебя переезжает грузовик, за исключением одного: потом мужчины спрашивают, получила ли ты удовольствие». Американская психиатрическая ассоциация приравнивает стресс в результате сексуального насилия к стрессу людей, переживших землетрясение, травму на войне, автокатастрофу. При этом в обиход уже вошёл термин «привычное насилие», иными словами, повторяемое многократно и на протяжении долгого времени.

В природе нет сексуального насилия вплоть до убийства самки (в отличие от убийства самца какой-нибудь паучихой или больного новорожденного оленёнка самой матерью). Насилие как доминирующая составляющая сексуального поведения — человеческое изобретение, в пределе это — сексуальный маньяк. Недаром же в некоторых древних языках еда и совокупление обозначались одним словом. И кулинарные аллюзии тут значимы: «сладкая женщина», «вишенка», «съел бы тебя». Вот если остановиться и подумать. Съел бы. Переварил. Чтоб не было.

Принято считать, что у всего живого — три основных инстинкта: пищевой, половой и инстинкт агрессии. Два или три «в одном флаконе» — «творческая находка» человека.

Среди антропологов бытует мнение о «врождённой агрессивности» мужчины. То есть кто не спрятался, он не виноват. В такой интерпретации мужчина — насильник «по природе своей», а сексуальное насилие присуще всем культурам в любую историческую эпоху.

Есть и другая позиция, а именно: в каждом обществе — своё представление о норме, и то, что нам может казаться сексуальным насилием, в других культурах таковым не является.

Радикальный феминизм сформулировал идею: «Патриархат — религия насильников». Однако трудно ныне заявлять, что Америка — страна патриархата, в то время как, согласно социологическим исследованиям, каждый третий американец, например, способен на сексуальное насилие.

Очевидно, следует искать объяснение не в мужской физиологии, не в сексуальности как таковой и не в существовании особого типа мужчин, склонных вообще к насилию, а в социокультурном контексте той или иной гендерной системы.

Уже в Античности появляются идеи о сексуальном удовольствии как зле и о сексе как болезни. Указывали, например, на сходство полового акта с эпилепсией, истерией и другими конвульсивными состояниями. Однако встречаются и рекомендации использовать половую активность как средство против эпилепсии.

В эпоху Средних веков сексуальность, репрессированная официальной идеологией, прорывалась как ересь, как карнавальный разгул — и как чистый садизм; есть свидетельства о том, что присутствовавшие при пытках инквизиторы испытывали оргазм, наблюдая за мучениями жертв.

Новое время занялось интенсификацией тела — появляется культ здоровья, телесности, но одновременно продолжается и патологизация тела и полового акта: и в поздние времена сексуальное поведение будет считаться основой болезней и быть под постоянным подозрением.

По уровню контроля над сексуальной жизнью граждан можно судить о степени репрессивности того или иного общества. Но тут-то и зарыта собака: чем больше внешняя регламентация в этой сфере, чем больше власть контролирует, прямо или косвенно, гендерное поведение своих граждан, тем больше тут девиаций. Недаром же сказал Анатоль Франс: «Когда хотят сделать людей воздержанными, неизбежно приходят к желанию перебить их всех». В открытом обществе эти девиации на поверхности, они видны, потому может казаться, что их самих больше.

И тогда надо понимать, что изнасилование — не маргинальное поведение, а крайнее проявление принятых в культуре паттернов отношения полов.

Если в обществе существует мизогиния — ненависть к женщинам как таковым, то существует и Джек Потрошитель: именно такой маньяк середины 1970– х называл всех женщин шлюхами, заслужившими то, что получили. Раз есть в обществе такие сценарии, где нормой считается принуждение вообще, ждите вала сексуального насилия. Уровень сексуального насилия в обществе — показатель и ещё одного социального параметра: развитости солидарного поведения. Чем выше уровень солидарности в обществе, тем меньше в нём сексуального насилия.

Опросы показывают, что сегодня в России супружеская жизнь часто является не совместным существованием двух свободных людей, а отработкой повинности и формой проституции: за отказ от секса муж может лишить жену финансирования; жена же нередко склонна за секс требовать себе каких-то особых поощрений вроде возможности уйти из дома на вечер, оставив ребёнка с мужем, покупки украшений и т. п. — в зависимости от материальных возможностей мужа. Таким образом, даже супружеский секс становится предметом купли-продажи, а к женщине относятся как к вещи для употребления, и она против этого нечасто возражает, сама так же относясь к мужу.

В то же время сложился целый слой молодых женщин, способных обеспечить себе финансовую независимость и не поддающихся сексуальному шантажу, — вот они-то у нас представляют собой новый тип кандидаток в «старые девы», поскольку прежние формы брачной зависимости их не устраивают, а «новые молодые» мужчины или не равны им по материальному статусу, или предпочитают брать в жёны зависимых женщин. Такие молодые и хотели бы замуж, но сами думают симметрично и желают, чтобы так же думали их суженые: я — личность, и ты тоже будь ею. Но симметрично думать наши мужчины не привыкли. Трудно пока. Они привыкли, что женщина нянчит их от колыбели до могилы, сначала мать, потом жена, такая общая и никогда не иссякающая материнская грудь. Однако немало и таких молодых женщин, которые как бы попали в щель между патриархатными и равноправными отношениями полов: они сами способны хорошо зарабатывать, иметь собственные личностные интересы, но от мужчины по старинке требуют: раз ты мужчина, изволь меня содержать, нянчить, и прочее, и тому подобное.

Наша антропологическая ситуация осложняется ещё и тем, что по традиции русский мужчина видит в женщине одновременно и блудницу и святую, ложь и истину, зло и добро, безобразие и красоту, низкое и высокое, мерзость и небесную чистоту, — он меж двумя безднами, и обе любит, и хочет, чтоб «две в одной». Ибо сексуально привлекательна для него блудница («секс=грязь»), но и духовности хочется, преклониться хочется, богиня нужна.

Как реальная женщина может соответствовать такому идеалу? Она и не соответствует. Разве что Настасья Филипповна — но героини Достоевского не реальные женщины, но женщины, увиденные глазами русского мужчины, да ещё такого особенного, как Фёдор Михайлович.

Однако русский мужчина упорно ищет свой странный идеал и не находит или, найдя, превращается в Рогожина. И вот тут-то — «коль любить, так без рассудку, коль рубнуть, так уж сплеча!» И «рубают» — топором, ножом, бутылкой. И этим самым… ну для чего нет пристойного названия в русском языке — в лучшем случае эвфемизмы, — а только латынь или мат. А что? Если, как выяснилось, многие женщины обретают сексуальное возбуждение от грубых разговоров о сексе и во время него? Не бывает так, чтоб и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Возбуждают непристойность, матерные слова? Получите Рогожина. Что заказывали.

А начинается всё, казалось бы, с безобидного, да язык выдаёт. Мужчины говорят о себе так, будто они телята на верёвочке: она меня в постель затащила, охомутала, женила на себе, я-то, хороший, тут не при чём… Сам он не действует, конечно, с ним всё только происходит. Очень удобно. Я к тебе — как к бревну, и ты ко мне так же.