Ведьмы и Ведовство - Николай Сперанский

Но схоластика не останавливалась на этом в своей полемике против натурализма. Даже столь благородный представитель ее, как Герсон, не стеснялся причислять тех, кто не верит в силу магии, к лику грубейших материалистов, отрицающих Божество и всякое духовное начало в мире.

Таковы были, – продолжает он, – в среде евреев саддукеи, которые, по свидетельству Иосифа и Иеронима, отрицали существование духов; таковы были некоторые философы от неприязни, как говорит Цицерон; таковы были эпикурейцы; таковы и все другие, кто избирает скотскую жизнь, кто не представляет себе ничего вне телесного и протяженного. От их лица говорят Экклезиаст и Премудрый в Книге Премудрости, глава 2-я. Глядя на них, подумаешь, что сами они от чьих-то заклятий сошли с ума. В себе самих не признают они рассудка, не признают духовных, сверхчувственных явлений: совсем как Навуходоносор, который воображал себя волом, или другие маньяки, из которых иным представляется, будто они петухи, другим – будто они коты и т. д. К числу их относился тот безумец, который рек в сердце своем: несть Бог, ибо если есть Бог, то он есть дух, если же нет ни одного духа, то нет и Бога.

Итак, не верить в демонов значит не верить в Бога. Не верить в демонов значит уподобляться тем «неправо умствующим», которым Книга Премудрости влагала в уста такие речи: «Жизнь наша – прохождение тени, и нет нам возврата от смерти; ибо положена печать, и никто не возвращается. Будем же наслаждаться настоящими благами и спешить пользоваться миром, как юностью. Увенчаемся цветами роз прежде, нежели они увяли. Будем притеснять бедняка-праведника, не пощадим вдовы и не постыдимся многолетних седин старца. Сила наша да будет законом правды…» Иначе говоря, тот, кто не верит в демонов, является для Герсона врагом всех Божеских и человеческих уставов.

При такой постановке дела в столь влиятельных кругах средневековому натурализму было гораздо благоразумнее не высказывать свои сомнения слишком открыто. И так как скептицизм не побуждает своих адептов искать пальм мученичества, то они и следовали голосу благоразумия. О них мы чаще узнаем из раздраженных нападок богословов, нежели из собственных их нападок на спиритов. К тому же последовательная критика общего схоластического миросозерцания была для них далеко не под силу. В распоряжений-ученых приверженцев союза между разумом и авторитетом стояла школа, обеспечивавшая непрерывную, всестороннюю разработку усвоенного ими порядка идей, тогда как свободомыслие при строгом отношении к нему церковной власти могло себя проявлять лишь изолированными вспышками. И, таким образом, когда светское общество к концу средних веков начало предъявлять со своей стороны запрос на ученое образование, то почерпать его оно сначала было принуждено из популярных обработок тех же «Итогов теологии». Отсюда и выносило оно ту картину мирового строя, которую с такою силой изобразил своей огненной кистью знаток подобной литературы, автор «Божественной комедии».

Так создалась интеллектуальная атмосфера, в которой могли возникнуть процессы ведьм. Теперь посмотрим, каким путем они действительно возникли.

Научные мечты Вильгельма, епископа парижского, к XV веку, как мы видели, сбылись вполне. Схоластика оправдала все возлагавшиеся на нее надежды и с ясностью раскрыла природу злых духов и способы вмешательства их в человеческую жизнь. Но при своем абстрактном, умозрительном характере «рациональная теология» главнейшим образом исследовала в этой области пределы мыслимых возможностей. Исследование же соответственной действительности падало не на школу. При свете новых научных данных этим предметом должен был заниматься церковный суд, на котором искони лежала обязанность охранять общество от «изобретенного дьяволом пагубного искусства волхвования».

Но в лоне воинствующего католицизма схоластической эпохи и суд церковный являлся уже не прежним миролюбивым и распущенным учреждением, каким он сделался в период безраздельного господства римской церкви над всей духовной жизнью Западной Европы. Для сколько-нибудь успешной борьбы против ересей, одолевавших ее с XII века, церкви нельзя было довольствоваться той формою процесса, которую она усвоила себе под давлением светских юридических порядков. В самом деле, мыслимо ли было допускать, чтобы еретики развивали свою преступную деятельность без всякой помехи, пока против них не выступит какой-нибудь добрый католик с частного жалобой? При этих обстоятельствах папская курия начинает настоятельно внушать епископам, что истинное право церкви есть римское право и что согласно этому власти церковные должны заниматься «инквизицией», должны сами отыскивать скрывающихся в обществе нарушителей Божеских законов. Вместе с тем курия обращается и к носителям светской власти с требованием, чтобы они, со своей стороны, оказывали всяческое содействие церковным следователям и приговаривали к смертной казни всех, кого церковный суд сочтет того достойным: церковь сама по-прежнему не проливала крови. Законность казней за веру подтверждалась опять-таки ссылкой на судебную практику Римской империи. Опыт, однако, скоро показал, что старый механизм епископского суда даже при восстановлении следственного процесса являлся ненадежным орудием в деле искоренения ересей. Суд этот вел свои процессы медленно, с широкою оглаской, позволявшей множеству виновных спасаться бегством, и часто с недостаточной энергией. Тогда римская курия, не отменяя епископской юрисдикции по делам веры, решила создать для их разбора еще особый судебно-полицейский орган – так называемых «папских следователей по делам о еретическом нечестии».

Принципы, положенные в основу нового учреждения, были те же, которыми и поныне руководятся абсолютные государства в борьбе со всякой считающейся ими опасной для себя тайной пропагандой: централизация, соединение сыска и суда в одних руках, тайный донос, тайное разбирательство, лишение подсудимого обычных судебных гарантий. На язык средневековой папской курии это именовалось «вести дела summarie, simplicitcr et de piano, absque advocatorum et iudiciorum strepitii et figura». Оправдывался такой упрощенный порядок «святостью» возложенной на инквизиторов обязанности (sanctum officium), и в средневековых условиях он принимал следующие формы.

«Папские инквизиторы» все свои полномочия получали непосредственно от папского престола и только перед ним обязаны были отчетом в своих действиях. При трудности и ответственности задачи инквизиторов их полагалось избирать с большою осторожностью, из людей, обладавших безупречной репутацией, жизненной опытностью и тонким богословским образованием; последнее являлось необходимейшей для инквизитора вещью, так как иначе он не мог бы строго различать виды ересей1 и срывать с заподозренных личину притворства. В условиях XIII века лица, соединявшая в себе такие качества, скорее всего отыскивались в составе только что возникших тогда нищенствующих орденов, доминиканцев и францисканцев. Держать в своих руках sanctum officium осталось привилегией этих орденов, особенно доминиканцев, и в последующее время. Прибыв в ту область, которую надлежало очистить от еретического яда, такого рода папский инквизитор прежде всего сзывал народ к себе на проповедь: присутствие на ней приносило 40-дневное отпущение грехов. На этой проповеди он в силу полученной от папы власти повелевал всем обитающим в данной округе духовным и светским людям, чтобы они в недельный срок указали ему лиц, на которых у них есть малейшее подозрение в отступничестве от веры, – которые превратно говорят о таинствах и церкви или вообще в своем поведении и нравах чем-нибудь отличаются от добрых католиков. От этой обязанности доносить не делалось ни для кого изъятий. От нее не освобождала никакая степень близости и родства: муж должен был доносить на жену и жена на мужа, родители должны были доносить на детей и дети на родителей. Доносчику обеспечивалась полная тайна его имени во избежание возможных репрессий и обещалась трехгодовая индульгенция. За укрывательство, напротив, грозило отлучение от церкви – кара, которая влекла тогда за собой очень тяжелые последствия. Доносы, продиктованные фанатизмом, ненавистью или страхом, обычно не заставляли себя ждать. Рассмотрев их, инквизитор приводил доносчиков к присяге и после этого, смотря по обстоятельствам, касательно одних из оговоренных наряжал дополнительное следствие, других же прямо привлекал в свой трибунал к ответу. Взяв подозрительное лицо под стражу, инквизитор вручал подсудимому в виде обвинительного акта выдержки из сделанных на него доносов и предлагал, не дознаваясь об именах доносчиков, давать свои объяснения по существу дела. В случае, если такие объяснения в глазах судьи оказывались недостаточными, он для раскрытия всей истины прибегал к понудительным мерам. Такими легальными понудительными мерами, назначенными к тому, чтобы сломить упорное отнекиванье подсудимых и нежелание назвать сообщников, служили тюремное заключение в тяжелых цепях, изнурение человека путем голода, жажды и бессонницы и наконец пытка в собственном смысле слова. При этом следует заметить, что в ту эпоху, когда вводилась инквизиция, другие европейские суды еще не знали пытки как узаконенного следственного приема. Если она иногда и применялась, то это рассматривалось обществом как грубая тирания, и церковь первая решительно воспрещала всем членам духовенства иметь малейшее касательство до пытки. Но изменившиеся обстоятельства заставили и церковь изменить свой взгляд на это средство. Ссылаясь на то, что в римском праве пытка была допущена по делам об оскорблении императора и что еретики вполне подходят под соответственные статьи римского кодекса как оскорбители Divinae Maicstatis, папская курия предписала инквизиторам не смущаться прежними ее запретами и применять пытку в борьбе с еретическим нечестием везде, где только от нее можно ждать для церкви пользы. Само собою разумеется, что инквизиция не заставила повторять такое разрешение два раза, и в скором времени допрос в застенке стал душой всего инквизиционного процесса.