Заклятие (сборник) - Шарлотта Бронте

И он со всех ног бросился к трактиру.

– Чего изволите, сэр? – спросила дородная трактирщица, стоявшая на пороге.

– Не будете ли вы так любезны, мэм, – сказал Уиггинс, собравшись с мыслями, – подать мне молока на полпенни или четверть пинты пахты, впрочем, сойдет и глоток воды из канавы, ежели вам недосуг утруждаться ради приблудного кота вроде меня.

Достойной матроне было явно не впервой выслушивать разглагольствования Уиггинса, который, кажется, был тут завсегдатаем.

– Вы бы лучше вошли, сэр, – рассмеялась она, – да выпили чаю. Я как раз накрыла к завтраку.

Тщательно вытерев ноги, Уиггинс последовал за ней. Сквозь открытую дверь я видел, как, усевшись у очага, он одним махом осушил две или три чашки чаю, не забыв подкрепить силы изрядным куском хлеба с маслом, а встав из-за стола, вытащил из кармана около двадцати шиллингов серебром (ума не приложу, где он их взял) и напыщенно обратился к трактирщице:

– Возьмите, сколько потребуется, мэм, я не мелочусь.

Хозяйка со смехом отсчитала деньги, и Уиггинс, пожелав ей доброго утра, присоединился ко мне.

– Итак, – воскликнул он, – пред вами лев, лорд Чарлз! С тех пор как мы расстались, я поглотил две бутылки витропольского эля, полкварты портера, а также изрядное количество сыра, хлеба и холодной говядины. Вот это я называю основательно подкрепиться! А между тем посмотрите на меня – я свеж, бодр и весел! Все гуси в христианском мире, и сотня гусят в придачу, – мне все нипочем! Так на чем мы остановились, сэр?

– Я спрашивал, откуда вы родом, а теперь ответьте мне, есть ли у вас родные?

– Пожалуй, нет. Об отце и матери я знаю не больше вон того камня. Некоторые, а именно три юные девы, именуют меня своим братом, впрочем, не особенно гордятся родством, однако я их сестрами не считаю. Роберт Патрик С’Дохни лишь отчасти приходится мне дядей, но только его я числю своим родственником.

– А как зовут ваших сестер?

– Шарлотта Уиггинс, Джейн[50] Уиггинс и Энн Уиггинс.

– Чудачки вроде вас?

– Что о них говорить, убогие девицы не заслуживают упоминания! Шарлотте восемнадцать, неотесанная пигалица – ростом не достает мне до локтя. Эмили шестнадцать, она тощая и хилая, а лицо размером с пенни. Про Энн мне и вовсе нечего сказать, ничтожество, совершеннейшее ничтожество.

– Да что вы! Неужто полная дурочка?

– Вроде того.

– Хм, что и говорить, прелестное семейство. Однако, мастер Уиггинс, поведайте мне, что подвигло вас оставить Говард и направить стопы в Витрополь?

– Видите ли, лорд Чарлз, я всегда метил выше. В отличие от Шарлотты и младших, вполне довольных уделом швеи, я не намерен до конца дней рисовать вывески в Говарде. Иная судьба влекла меня. У меня разработан великий план покорения Африки, и путь, который я задумал пройти, когда-нибудь приведет к дверям великолепного дворца на холме Кок-Хилл, на фронтоне которого будут красоваться слова: «Резиденция герцога Торнклифского», а закончится гробницей под дубами моего парка. Надпись на ней известит посетителей: «Здесь покоится Патрик Бенджамин Уиггинс, герцог Торнклифский и виконт Говард. Как музыкант он превзошел Баха, как поэт посрамил Байрона, как художник затмил славу Клода Лоррена. Как мятежник обошел Александра Шельму, как купец оставил позади Эдварда Перси, как промышленник обставил Гренвилла. Александр Гумбольдт, Джон Ледьярд, Мунго Парк[51] и прочая, прочая в своих путешествиях не изведали и малой толики тех опасностей, что выпали ему. Он пролил свет цивилизации на Австралию, основал в Новой Зеландии город Уиггинополис. Воздвиг обелиск Баралитикус на Таити, куда принес науку и искусства, впоследствии достигшие там подлинного расцвета. Последним и самым грандиозным его свершением стало строительство великого органа Грохотунагромоподобиуса, ныне украшающего собор Святого Нортенгерленда в Говарде. Наконец, достигнув вершин славы и дожив до четырехсот шести лет от роду, сей summum bonus[52] человеческого величия был вознесен на небеса в огненной колеснице, каковое событие имело место в году две тысячи двести сороковом».

Надеюсь, вы понимаете, лорд Чарлз, что душа моя жаждала простора для осуществления сих высоких устремлений. И вот пробил мой час! В прошлом мае в говардской церкви установили новый орган. В ту пору некий Джон Гринвуд, композитор и музыкант, вернулся в Говард из Стампсленда без средств к существованию: ни пенни в кармане, ни башмаков обуть босые ноги, ни рубашки прикрыть нагую спину. Великому человеку пришлось искать приюта в доме его скромного приятеля мистера Сэдбери Фиггса, проживающего в четырех милях от Говарда. Последний пробавляется уроками музыки, которые дает окрестным семействам. Когда я услыхал о приезде мистера Гринвуда, то четверть часа стоял на голове, дрыгая ногами! Новость казалась невероятной, но когда мистер Эби Фиггс, заглянувший к нам на чай, поведал мне, что благодаря его связям мистеру Гринвуду доверили торжественно открыть новый орган (каковое событие имело место дважды), от радости меня чуть не хватил удар.

И вот он явился – и я был там и видел его – забуду ли, как он вступил в церковь, поднялся на хоры, спихнул со стула Сэдбери Фиггса, исполнявшего «И явится слава Господня»[53] Генделя, занял его место – руки на клавиши, ноги на педалях – и принялся услаждать наш слух арией «А я знаю, Искупитель мой жив»[54].

«Нет, – сказал я тогда, – предо мной не человек, а божество». Покуда музыка звучала в моих ушах, я не смел ни вздохнуть, ни поднять глаз. Но вот звуки стихли, и я обратил пылающий взор на исполнителя, который завладел моим сердцем без остатка. Однако чаша моего восторга переполнилась, когда я увидел, что мистер Гринвуд высок, одет в черное, с двумя плечами, хрупкого сложения и рыжеват, а стало быть, являет собой совершеннейший идеал денди в моем представлении и, более того, отдаленно похож на Шельму! Я немедленно принял перевернутое положение, что для меня всегда служит выражением неописуемого восторга и преклонения. Другими словами, я хлопнулся оземь, что есть сил молотя ногами по воздуху. И тут меня угораздило заехать пяткой в челюсть мистеру Сэдбери Фиггсу, который стоял рядом, по своему обыкновению ковыряясь в зубах и выпятив подбородок на ярд вперед. Тот громко вскрикнул, чем привлек внимание мистера Гринвуда.

– А это что за фигляр? – спросил он.

Не успел никто вымолвить слова, как я пал пред ним ниц, облизывая пыль с его подошв и вопия:

– О Гринвуд, о достойнейший и величайший из людей, стоит ли удивляться, что жалкая козявка вроде меня не удостоилась чести быть вам представленной, тогда как мне выпало величайшее счастье узнать вас благодаря вашему несравненному искусству! Отныне позвольте ничтожнейшему из смертных служить вам: чистить ботинки, канифолить смычок, подавать плащ, переворачивать ноты, да что там, поклоняться вам денно и нощно!