Пассажир «Полярной лилии» (cборник) - Жорж Сименон

— Послушайте, мадемуазель. У меня есть еще одна комната на антресолях.

Она спешит: нельзя отпускать посетительницу ни с чем.

— Эта будет поменьше и не такая веселая. Окно только одно, выходит на двор, так что темновато.

К тому же крашенные масляной краской стены — грязно-зеленого бутылочного цвета.

Сколько?

Двадцать франков.

Тут на лице Фриды Ставицкой впервые появляется нечто, напоминающее нормальное человеческое выражение. Сожаление? Пожалуй, нет — просто она остановилась, молниеносно оглядела комнату и, быть может, почувствовала, что здесь ей было бы неплохо.

Но в тот же миг она поворачивается и начинает спускаться по лестнице.

Я могу платить только пятнадцать франков.

Знаете, мадемуазель, я могла бы сделать вам скидку. Вы первая, кто пришел по объявлению, и я…

Анриетте хотелось бы все ей рассказать — как долго она воевала с Дезире, в какие расходы пришлось ей войти, какую бешеную энергию развить, а теперь все уже готово, объявление висит целых два дня…

Мы могли бы договориться на восемнадцати франках.

Я могу платить только пятнадцать франков.

Ладно, согласна.

Фрида смотрит на нее и как будто не догадывается о драматизме положения.

Когда вам угодно въехать?

Сегодня.

Мне еще нужно кое о чем вас предупредить. Не будьте на меня в обиде, это вопрос деликатный. У меня дети, сестры…

Покраснев, Анриетта договаривает:

— У меня не допускаются посещения.

Фрида и бровью не ведет, но в глазах у нее вопрос.

— Я хочу сказать, вы не должны приглашать в гости неизвестно кого… Понимаете? Крайне нежелательно, что бы у вас бывали мужчины, это не принято и…

Анриетте, наверно, начинает казаться, что она объясняется с существом, прибывшим с другой планеты. Фрида не возмущается. В уголках ее тонких губ разве что промелькнуло презрение.

— Ладно! Я плачу.

Она извлекает из потертой сумочки пятнадцать франков.

Зайдите же на минутку. Выпьем чашечку кофе?

Нет.

Кофе уже на огне. Я быстро.

Я же сказала, нет. Вы мне дадите ключ? Ушла. Вернулся Дезире.

Сдала!

О цене Анриетта умалчивает.

Кому?

Девушке. Она из России. Скоро придет.

Когда все сидели за столом на кухне с застекленной дверью, в замке повернулся ключ. Анриетта бросилась зажигать газ в фонаре с цветными стеклами.

Дайте ваш чемодан, мадемуазель Фрида.

Благодарю, я сама.

Она отнесла чемодан к себе в комнату, и моя мама не посмела пойти за ней.

Зайдя в комнату, Фрида тут же закрылась на задвижку.

Нам было слышно, как она ходит взад и вперед как раз над нами.

— Я уверена, что она не обедала.

Все прислушиваются. Что она делает? Где она ест?

— Куда ты? — спрашивает Дезире.

Мама поднялась по лестнице. Немного волнуясь, постучала в дверь.

Что такое?

Это я, мадемуазель Фрида. Дверь не отворяется. Молчание.

Я пришла узнать, — может, вам что-нибудь нужно. Я ведь понимаю, в первый день…

Нет.

Мама в замешательстве желает жилице спокойной ночи, но ответа не получает. Готовая расплакаться, спускается по лестнице. Отец поднимает голову от газеты.

Ну что?

Ей ничего не надо.

Отец отрешенно выдыхает табачный дым. Мама убирает со стола и бормочет себе под нос:

— Кажется, лучше было бы сдавать только мужчинам.

13

29 мая 1941,

Фонтене

Позже в наш дом, в нашу жизнь на более долгий или более короткий срок войдут другие лица, явившиеся с разных концов света, но Фрида Ставицкая — самая первая из всех. Этим вечером мы слышим, как она, невидимая и загадочная, расхаживает у себя на антресолях, и кажется, что в доме сгущена атмосфера, что газовый рожок под абажуром с бисерной бахромой светит как-то безжизненно, а в полутемном коридоре по ту сторону застекленной кухонной двери таятся ловушки.

Дезире помалкивает. Он читает газету и по своему обыкновению курит трубку. Смотреть на потолок избегает, но ясно, что ему стыдно позволять собой

командовать, стыдно за себя и за нас, словно мама взяла да и продала нас всех за пятнадцать франков в месяц этой явившейся из России особе.

Анриетте, пожалуй, тоже стыдно, да к тому же и страшновато, но она изо всех сил это скрывает.

Пора укладывать детей.

Спокойной ночи, отец.

Спокойной ночи, сын.

Дезире чертит большим пальцем крестики на лбу у меня и брата — так крестил его самого на ночь старый Кретьен Сименон, а того — его отец.

— Не шумите на лестнице.

Мы минуем загадочную дверь, за которой происходит какое-то движение. Поднимаемся в нашу мансарду, где всю ночь горит ночник, похожий на лампаду дарохранительницы. От его пламени по комнате пляшут тени, как на хорах пустой церкви.

Мы с Кристианом спим в одной постели. Жмемся друг к другу, как цыплята. Мама спускается: родители спят на первом этаже, так что теперь нас с ними разделила эта иностранка.

В шесть утра Анриетта уже на ногах. На весь дом гремит уголь, потом кочерга в кухонной печи.

Сколько помню, в наших печах вечно не было тяги. Сколько помню, я всегда слышал, еще лежа в кровати, отзвуки ежеутренних схваток моей мамы с печью, а потом чуть позже до меня доносился характерный незабвенный запах керосина, который лили на не желавший разгораться огонь. Это сопровождалось вспышкой, сильным притоком воздуха, иногда язык пламени даже вырывался из поддувала, и я знал, что бывали случаи, когда женщины, лившие керосин в огонь, сгорали живьем. Помню «Малую иллюстрированную газету» с кошмарными цветными картинками — я ее видел в киосках:

«Мать семейства превратилась в живой факел…»

Но я опять погружаюсь в дрему, и скоро в мою мансарду проникает уже другой, тоже привычный запах. Пахнет кофе, который мололи перед тем в кофейной мельнице, потом доносится запах шипящего на сковороде сала. К нашему появлению на кухне Анриетта заливает его яйцами.

Интересно, встала ли иностранка? Завтракала или нет? Невольно напрягаем слух, стараемся говорить потише. Слышно, как над головой ходят мелкими мышиными шажками, потом внезапно дверь наверху отворяется и с грохотом захлопывается.

Мы не привыкли к тому, чтобы двери грохотали.

Жилица спускается. Может быть, заглянет к нам? Анриетта уже растянула губы в улыбке и подбежала к кухонной двери, убедившись сперва краем глаза, что на кухне как следует прибрано.

Но мы видим только спину и черную шляпку. Снова грохнула дверь — на сей раз входная.