Дикое поле - Вадим Андреев

Неожиданно зазвонили часы, стоявшие на камине, — бронзовая квадрига с белым циферблатом, на котором были нарисованы какие-то совсем особенные цифры — «рим-ски-е», как говорит дядя Па. Звонили они долго — мелким дребезжащим звоном, будто спеша рассказать о чем-то своем, важном и печальном. Лиза подошла к камину, дотянулась до часов, осторожно их погладила:

«Ну не плачьте, не надо. Хотите, я вам Мусю принесу?»

Но пока она ходила за куклой, часы замолкли.

Лиза стала ходить по комнате и укачивать куклу. Пересекая солнечный луч, она каждый раз задерживалась, ощущая на голых ногах теплое дыхание солнца.

По дороге ходит песик,Ходит песик неспроста.У него холодный носикИ обрубочек хвоста.

«Так поет дядя Па. А это я для тебя пою, Муся. Слышишь? Сегодня приедет тетя Маша. Она большая и веселая. Мама говорила, что тетя Маша умеет водить мужчин за нос».

Лиза представила себе, как тетя Маша ведет по улице за нос Глодона, а Глодон сопротивляется и вертит головой, как собака. Это было очень смешно, но совсем не похоже на правду.

Потом Лиза положила куклу на пол и начала прыгать через луч. Сперва с места, а потом отходя в угол, с разбегу, поджимая ноги.

У «Вот так: хо-оп. Ну, еще раз. Раз-два-три — хо-оп». Запыхавшись, она подошла к будильнику, продолжавшему свое однообразное тиканье.

«У-у-у-у, не люблю вас. Вот скоро придет дядя Па, он вас накажет. Почему вы не говорите, что уже четыре часа? У-у-у-у! Когда приезжает тетя Маша, всегда бывает весело. Может быть, она привезет Колю. С Колей хорошо играть в жмурки, ему даже глаза не надо завязывать».

По улице, громыхая, проехал грузовик. Лиза подошла к окну и открыла внутренние ставни. В комнату ворвался горячий солнечный потоп. Улица была совсем пустынна. В листве большого каштана собралась стая воробьев — они отчаянно спорили о чем-то друг с другом, и воздух был полон чириканьем, от которого, казалось, зазвенела даже посуда в буфете со стеклянной дверцей. В глубине улицы, между одноэтажными белыми домами и зелеными верхушками вязов, виднелось, как в узком окне, темно-синее море. Мимо дома, тяжело нажимая на педали, проехал на велосипеде немецкий солдат. Из-под каски по красному усталому лицу его струился пот. За спиной солдата висела короткая винтовка, а на боку, стукая по бедру, болталась противогазная сумка. Проезжая, он повернул голову и посмотрел на раскрытое Лизино окно.

Девочка прикрыла ставни, оставив только узкую щель. В тонком солнечном луче снова закружились пылинки. Лиза подошла к камину, влезла на стул и начала разглядывать себя в старом, пятнистом зеркале. Потом она попыталась увидеть себя сзади, но это оказалось нелегким делом. Увидеть в зеркале затылок ей никак не удавалось. Стул покачнулся, и она чуть не упала.

Из соседнего дома доносилась музыка. Мадам Дюфур, когда принималась за стирку, всегда включала радио. Она говорила, что это помогает ей работать. Лиза прислушалась. Далекие звуки теряли свою резкость и становились легкими, прозрачными.

Приподняв подол платья пальцами, Лиза сделала несколько шагов. Потом еще несколько — на цыпочках. Обошла луч солнца вокруг. Повернулась несколько раз, легко раскачиваясь всем телом. И начала танцевать — легкая, воздушная, почти прозрачная. Иногда она совсем скрывалась в тени — углов, потом вспыхивала вдруг в луче солнца, потом скользила еле уловимой тенью по красным квадратам блестящего кирпичного пола.

Осокин, уже давно следивший за нею сквозь щелку двери, вдруг смутно почувствовал, что ведет себя не совсем деликатно. Он тихонько вышел в сад и через несколько минут неестественно веселым голосом закричал оттуда:

— Лиза, Лиза, ты дома? Вот я вернулся.

Осокин ждал приезда Марии Сергеевны с чувством страха и досады. Ему было неприятно, что наладившаяся жизнь с Лизой будет разрушена, но еще больше боялся он потерять Лизу совсем — ведь юридически у него не было решительно никаких прав на девочку. Хотя Мария Сергеевна, после того как удалось ее найти через объявление в газете, не выражала в своих письмах никакого желания отобрать Лизу, а об отце Девочки довольно туманно написала, что его, вероятно, уже нет в живых, — страх потерять Лизу рос с каждым днем. Этот страх был самым неприятным и тяжелым чувством, которое когда-либо переживал Осокин. Иногда он не спал целыми ночами, с отчетливостью представляя себе, что будет, если Лиза уйдет из его жизни.

По просьбе Марии Сергеевны Осокин выхлопотал для нее в мэрии приглашение на работу — иначе въезд на остров был затруднителен, а для иностранцев и вообще невозможен. В этом приглашении было сказано, что Мария Сергеевна приезжает в качестве переводчицы. Когда в мэрии узнали, что Осокин довольно сносно знает немецкий, его самого хотели пригласить переводчиком, но он отказался. Марии Сергеевне всего больше помогла ее итальянская фамилия — по мужу она была Пизони. Из бумаг, которые Мария Сергеевна прислала Осокину, он узнал, что она урожденная Бутова и в 1926 году кончила лицей в Цюрихе.

Письма Марии Сергеевны были написаны крупным, косым почерком, страницы всегда бывали перепутаны — письмо начиналось на первой, продолжалось на четвертой, перескакивало на третью и кончалось на второй странице. Довольно часто попадались грамматические ошибки, и в каждую фразу вставлялись либо французские, либо немецкие слова.

О Лизе Мария Сергеевна писала мало, по-видимому, совсем ею не интересуясь, но охотно рассказывала о себе, о том, что в Париже она могла бы сделать блестящую карьеру, о своих больших связях, о встречах с высокочиновными немецкими офицерами, о том, что с мужем она разошлась. Всего только один раз она упомянула о Коле: «Мой бедный сын, — писала она с покоробившей Осокина высокопарностью, — мой мальчик, лишенный радости видеть божий свет, est un enfant prodige — это настоящий вундеркинд. Он будет замечательным писателем. Он живет в пансионе для слепых мальчиков, и, если обстоятельства позволят, я его на несколько недель возьму с собою на Олерон — ребенок стосковался по настоящей материнской ласке».

Автобус из Шато д’Олерона приходит поздно, и, поджидая его, Лиза и Осокин пошли гулять на берег моря. После знойного дня наступил теплый и, что очень редко бывает на острове, совсем безветренный вечер. Вдоль рю дю Пор — к молу и обратно, до церковной площади, прохаживались немецкие солдаты. Их ярко начищенные сапоги блестели, и мундиры, несмотря на жару застегнутые на все пуговицы, подчеркивали квадратность плеч. Иногда встречались солдаты босые и голые, в еще мокрых после купанья трусиках, — они приводили в ужас католических старых дев, считавших, что голое тело — источник всех грехов. На острове отдыхали отборные немецкие части, и тела солдат были крепки, мускулисты и загорелы — тем особенным загаром, красно-бронзовым, которым загорают блондины.