Древо Жизора - Стампас Октавиан

— Да положи ты свой сверток, никто не украдет у тебя твое богатство, — сказал Жан, размышляя о том, что неплохо бы было еще разок завалить девчонку, да уж больно она грязная.

— А вы бы подержали, сударь, моего малютку, — попросила Элизабет, не переставая жевать.

Он взял у нее сверток и увидел, что это и впрямь младенец, очень старательно укутанный, так что из пеленок торчал один только сопящий носик.

— Ты смотри! Твое отродье?

Элизабет закивала, вгрызаясь в половинку каплуна:.

— А что ж ты такая грязная да оборванная? Неужто твой отец помер? Ты ведь, кажется, из Синистрэ?

— Нет, сударь, он не умер. Но он выгнал меня, когда я родила эту девочку. А ведь это ваша дочь, господин де Жизор.

— Что ты мелешь! Ты спятила, что ли? Какая еще моя дочь!

— Истинно так, сударь. Христос свидетель, ни до, ни после вас никто меня пальцем не тронул. Я и отцу так сказала. Он меня и выгнал вон, сказав, что это чортово семя. А правда, что вы дьявол?

— Вот и корми вас после этого! — возмутился Жан и в этот миг по его новым зеленым брэ потекла горячая струйка. Он приподнял девочку и принюхался к ней.

— Это она вас признала, сударь, — улыбнулась Элизабет. — Бедная моя Мари! Что с нею будет!

— Мари?! — выпучив глаза спросил Жан. — Ты назвала ее Мари?

— Хорошее имя. Так и Деву Пречистую звали. А вам не нравится? Давайте-ка, мне ее. Спасибо за еду. Можно, я оставшийся хлеб и сыр заберу. И косточки. Косточки хорошо глотать, когда голодно.

Он передал ей младенца, и она, еще раз поклонившись, отправилась дальше своей дорогой. Глядя на нее, он почувствовал, как что-то неосознанное шевельнулось в его душе.

— А ну-ка, постой!

Она остановилась и оглянулась.

— Куда же ты теперь направляешься?

— А у меня там есть место, где я ночую. Там в лесу, на берегу речки, есть заброшенная землянка.

— Я довезу тебя.

Он сел в седло, взял у Элизабет ребенка и помог самой ей взобраться, только теперь посадил ее не сзади, как в прошлый раз, а перед собой.

— Вы только не убивайте меня, ладно? — попросила она, когда конь вступил в лесную чащу Шомонского леса.

— Больно надо, — усмехнулся он, а сам подумал:

«Ну зачем она это сказала!» Теперь его мысль вдруг оформилась, и когда они подъехали к речке решение созрело окончательно.

Вечером он привез свою дочь в замок и объявил всем, кто служил у него, что нашел девочку брошенной прямо на дороге. На другой день в реке выловили утопленницу, которую похоронили в том месте кладбища, где обычно находили свое упокоение самоубийцы. Ее опознали, это была дочь крестьянина из деревни Синистрэ, Жака Сури. Все знали, что она родила неизвестно от кого, и даже поговаривали, будто от самого графа де Жизора. Поначалу все сходилось — и то, что граф стал воспитывать у себя подкидыша, и что Элизабет утопилась. Но потом оказалось, что при подкидыше была найдена записка: «Девочку зовут Мари и она дочь знатных родителей, которые погибли», а всем было известно, что Элизабет Сури, конечно же, будучи неграмотной, никак не могла написать это послание. К тому же, никто не знал, как звали девочку Элизабет Сури, ведь она даже не успела окрестить ее. Еще через месяц в одном из окрестных лесов нашли с проломленным черепом крестьянина Жака Сури. Его убийство надолго заставило всех замолчать.

Целых семь лет Элеонора была верна своему второму мужу. Вероятно, сильная любовь, такая, как любовь Анри, может изменить, хотя бы ненадолго, самую развратную натуру. Но Анри, в конце концов, повзрослел и стал замечать многое из того, что ему не бросалось в глаза раньше. Так ангел, спустившись на землю, не сразу стал бы понимать смысла язвительных острот и не в первый день отметил бы, что людям приходится совершать разные естественные отправления. Первая трещина пробежала во время разговора с Элеонорой перед тем, как она разродилась Ришаром. Заботы о втором сыне поначалу припудрили эту трещину и следующий год стал годом пылкой страсти. Стоило Анри с любовью посмотреть на свою жену, как она примагничивалась к нему, отвечая таким чарующе влюбленным взглядом своих волшебных зеленых глаз, что обоих немедленно тянуло к самому интимному уединению. Однажды королевский канцлер Томас Беккет делал свой доклад о состоянии дел в королевстве, и Анри весьма внимательно его слушал, но все его внимание вмиг улетучилось когда на колено к нему легла горячая ладонь Элеоноры. Он не вытерпел и посмотрел на жену. Взгляд ее был невыносимым — в нем искрился свежий, покидающий свои соты, мед, в нем солнце играло бурными волнами моря, в нем теплый туман опускался на влажную зелень летнего поля.

— Какой ты красивый, — шепнула она ему. — Я хочу тебя. Пойдем.

И, взяв его за руку, повела за собой.

— Ваше величества, куда же вы?! — изумился канцлер.

— А, пошел ты! — прикрикнула на него королева.

— Извините, Томас, — пролепетал Анри. — Продолжим после.

Потом ему было стыдно перед канцлером, но счастье, подаренное Элеонорой, затмевало этот стыд. Беккет был сильным человеком, он ничего не забывал, и он видел, что рано или поздно все это плохо кончится. Доселе Элеонору не в чем было упрекнуть, она была верной и любящей супругой, заботливой матерью, изысканно образованной дамой, перед блестящим умом которой преклонялись лучшие умы Англии. И все же большинство подданных королевства оставались при едином мнении — она ведьма, просто временно затаилась. Об Элеоноре ходили слухи, будто до замужества с Анри она участвовала в шабашах и летала голая на помеле. Многие, очень многие, знали уже о страшном предсказании Бернара Клервоского, произнесенном им на смертном одре Людовику VII: «Рожденная дьяволом к дьяволу возвращается, и муж с нею». Основным толкованием этих слов было таковое: ведьма затаилась, прикинулась целомудренной матроной, чтобы опутать своими сетями мужа и утащить его затем вместе с собой в преисподнюю. Даже те, кто всей душой не хотел в это верить не могли не замечать многих странностей в поведении королевы, главной из которых оставалась ее неприязнь к причастию. Конечно, много бывало монархов, которые никак не заслуживали звания ревностных христиан и относились к Церкви без должного почтения. Но ведь и они, смиряя себя ради интересов государства, исповедовались и причащались как положено.

Морщились, пошучивали, но все же исполняли свой долг. А вот Элеонора наотрез отказывалась причащаться, да и исповеди ее не отличались рьяностью, в них не чувствовалось никакого раскаяния. Когда же ее пытались убедить в необходимости принятия Святых Даров, она несколько раздраженно отвечала, что не готова к этому таинству:

— Ведь вы же сами, святой отец, говорите, что нельзя причащаться тому, кто перед причастием не очистил свою душу до зеркального блеска. А я чувствую, что у меня на моем зеркале еще есть пятнышки и помутнения. Зачем же я буду осквернять причастие!

Кроме того, в народе не затихали слухи о том, что король Стефан помер не без участия Анри и Элеоноры, и даже будто бы один из тамплиеров задушил его подушкой. Противники этих слухов аргументировали свои доводы тем, что во дворец Стефана, а тем более в его спальню, вряд ли кто-то сумел бы проникнуть незамеченным и так же незаметно скрыться. И все же, расследование смерти Стефана показывало, что он задохнулся — не мог же он сам себя задушить подушкой!

Несколько тамплиеров постоянно находились при Анри и Элеоноре в составе личной королевской стражи. Они принадлежали к ордену Бертрана де Бланшфора, с недавних пор ставшего великим магистром Востока.

Бертран объединил под своей эгидой все восточные комтурии и комтурии, рассыпанные в Пиренеях, Аквитании, Провансе, Анжу, Нормандии и Бретани, и лишь на территориях, принадлежащих французскому королю, располагались комтурии или командорства, подчиняющиеся непримиримому магистру Эверару де Барру. В Англии не любили тамплиеров, даже несмотря на то, что одним из первых девяти рыцарей-храмовников Гуго де Пейна был английский граф Норфолк. К ним относились с великим недоверием, подозревая, что тамплиеры и ассасины — один чорт. Нелюбовь к тамплиерам прилагалась в сердцах англичан к нелюбви к королеве. Каждая собака знала, что во время крестового похода Элеонора переспала со всеми тамплиерами, а потом разругалась со своим главным любовником, Эвераром де Барром. В результате Людовик прогнал Элеонору, а Эверара сделал своим фаворитом. Логично в таком случае было бы как раз использовать тамплиеров Бертрана де Бланшфора против тамплиеров Эверара де Барра в качестве орудия борьбы Англии против Франции, но тут-то законы логики переставали действовать. И Бертран, и Анри и Элеонора были по происхождению своему французами, а англичанам хотелось видеть на троне англичан, и если уж иметь какой-либо рыцарский орден, то опять же свой, английский.