Загадки истории России - Николай Непомнящий

Об этом же знаменательном разговоре упоминает барон М.А. Корф в книге «Восшествие на престол императора Николая Павловича». Он приводит строки, заимствованные из записок самого самодержца Николая I: «Минута переворота, так вас устрашившего, сказал он (Александр I. — Авт.), еще не наступила; до нее, быть может, пройдет еще лет десять, а моя цель была только та, чтобы вы заблаговременно приучили себя к мысли о непреложно и неизбежно ожидающей вас будущности».

В том же году, осенью, в бытность свою в Варшаве, Александр сказал своему брату Константину, наместнику Королевства Польского:

— Я должен сказать тебе, брат, что я хочу отречься от престола. Я предупреждаю тебя для того, чтобы ты подумал, что тебе надобно будет делать в таком случае.

Константин ответил:

— Тогда я буду просить у вас места второго камердинера вашего. Я буду служить вам и, ежели нужно, чистить вам сапоги. Теперь я не могу делать этого, сие посчитали бы подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою к вам как к благодетелю моему.

— Когда придет время отречься от престола, — сказал Александр, — то я дам тебе знать, и ты сам мысли свои напиши матушке Марии Федоровне.

Весной 1825 года Александр вновь заговорил об отречении от престола — на сей раз с приехавшим в Петербург принцем Оранским. Как отмечает историк Н.К. Шильдер, принц ужаснулся и старался отклонить императора от подобного намерения, но тот оставался при своем мнении. Попутно историк упоминает о загадочном молчании, которое Александр хранил до конца относительного отречения от престола Константина Павловича.

Отречение это формально состоялось 14 февраля 1822 года, когда в бытность свою в Петербурге цесаревич направил императору письмо:

«Не чувствую в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению своему (Константин был второй сын Павла I. — Авт.) могу иметь право; осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства».

Только примерно три недели спустя, 2 февраля, Александр ответил брату коротким письмом: «Любезнейший брат. С должным вниманием читал я письмо ваше. Умев всегда ценить возвышенные чувства вашей доброй души, сие письмо меня не удивило. Оно мне дало доказательство искренней любви вашей к государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного. По вашему желанию предъявил я письмо сие любезнейшей родительнице нашей. Она его читала с тем же, как и я, чувством признательности к почтенным побуждениям, вас руководившим. Нам обоим остается, уважив причины вами изъявленные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему, прося всемогущего Бога, дабы он благословил последствия столь чистейших намерений».

«На этом, — замечает Н.К. Шильдер, — пока дело остановилось. Только в 1823 году император Александр, томимый предчувствием близкой кончины, пожелал облечь силою закона семейное распоряжение, условленное им с цесаревичем».

Как же облек «силою закона» это «распоряжение» император?

А никак!

Лишь через несколько месяцев Александр, «томимый (по загадочному выражению Н. К. Шильдера) предчувствием близкой кончины», поручил митрополиту Филарету составить манифест о назначении великого князя Николая Павловича престолонаследником, запечатал манифест в конверт, на котором собственноручно сделал надпись: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть Московскому епархиальному архиерею и Московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия».

Филарета удивила таинственность: как согласовать восшествие на престол, которое вероятнее всего могло произойти в Петербурге, с манифестом, тайно хранящимся в Москве? По его настоятельному совету были сделаны три копии манифеста, кои направили в Петербург — в Государственный совет, Синод и Сенат.

Многие исследователи считают, что поведение Александра в этом деле было весьма загадочным. Г. Василич, автор книги «Император Александр I и старец Федор Кузьмич», весьма прозрачно намекает в связи с этим, что император находился в состоянии, близком к психическому расстройству, и приводит в подтверждение своего взгляда слова современников о том, что в то время государь пребывал «как бы в душевном затмении», которое Меттерних в своих записках назвал «утомлением жизнью».

Однако можно с уверенностью сказать, что психического расстройства (в том смысле, в каком предполагает Г. Василич) не было. Об этом свидетельствует все дальнейшее поведение императора — вплоть до таганрогской драмы. Что же касается «душевного затмения», «утомления жизнью», так же как и увлечения архимандритом Фотием, то все это вполне гармонирует с постепенно укреплявшимся в душе императора намерением удалиться от мира сего под влиянием все более охватывающего его мистицизма.

Следует отметить, что обнародование манифеста о передаче права престолонаследия Николаю Павловичу являлось само по себе весьма решительным шагом. Александр, не отличавшийся, как известно, сильной волей, заколебался. Одно дело высказывать в кругу родственников и близких друзей намерение оставить трон, а другое — опубликование манифеста, — это представлялось ему чем-то вроде пролога к своему собственному всенародному отречению.

Прежде чем закончить рассмотрение первого вопроса, обратим внимание на следующие строки из дневника императрицы Александры Федоровны, супруги Николая Павловича, написанные 15 августа 1826 года во время коронации в Москве: «Наверно при виде народа я буду думать о том, как покойный император, говоря нам однажды о своем отречении, сказал: «Как я буду радоваться, когда я увижу вас проезжающими мимо меня, и я, потерянный в толпе, буду кричать вам «ура!».

Итак, имел ли император Александр I намерение оставить трон и удалиться от мира?

На этот вопрос можно с полным основанием ответить: да, безусловно, он имел намерение отречься от престола.

Можно не без оснований предположить, что весной и летом 1825 года, во многих отношениях знаменательного, Александр почувствовал прилив энергии, достаточный для того, чтобы привести в исполнение свой замысел — уйти от государственных дел. И он начал действовать!

1 сентября он выехал из Петербурга в Таганрог. Отъезд был связан с болезнью супруги императора Елизаветы Алексеевны. Врачи настоятельно рекомендовали ей прожить зиму на юге. Правда, никто из врачей не советовал ей именно Таганрог, они указывали на Италию, южную Францию или, на худой конец, южную Россию (например, Крым). И уж вряд ли, говоря о юге России, кто-либо из них имел в виду побережье Азовского моря, славящегося своими ветрами, а в зимнюю пору и стужами да снежными заносами. По-видимому, Таганрог был выбран самим императором, побывавшим там еще в мае 1818 года.

Как бы то ни было, отъезд состоялся, причем, как отмечает Г. Василич, «при совершенно исключительных обстоятельствах».

В далекий путь Александр отправился один, без свиты. Он покинул свой Каменноостровский дворец. Стояла ночь. Улицы столицы были пустынны. На Троицком мосту государь приказал кучеру Илье Байкому остановиться, помолился на крепостной собор Петра и Павла, затем, любуясь видом Зимнего дворца и набережной Невы, проговорил:

— Какой прекрасный вид, какое великолепное здание!

«Заметно было, — вспоминал кучер, — что эти слова он произнес с каким-то глубоким чувством и скрытым предчувствием…»

В пятом часу коляска подъехала к Александро-Невской лавре. У входа императора встретил митрополит Серафим, архимандриты, монашеская братия. Александр в фуражке, шинели и сюртуке, без шпаги, поспешно вышел из коляски, приложился к кресту, был окроплен святой водой, принял благословение от митрополита и, приказав запереть за собой ворота, направился к собору. Монахи пели тропарь: «Спаси, Господи, люди Твоя». Войдя в собор, государь остановился перед ракою святого Александра Невского.

«Когда наступило время пения св. Евангелия, — пишет историк Н.К. Шильдер, — император, приблизившись к митрополиту, сказал: «Положите мне Евангелие на голову» и с сими словами стал на колени под Евангелие».

По окончании молебна государь приложился к образу Александра Невского и раскланялся с присутствовавшими в соборе.

Митрополит представил государю схимника — «достопочтенного отца Алексея»; тот попросил императора удостоить своим посещением его скромную келью. Государь приглашение принял.

В келье глазам Александра представилась мрачная картина: пол и все стены до половины были покрыты черным сукном. С левой стороны у стены виднелось Распятие, у другой стены стояла длинная, также черная деревянная скамейка. Печальную обитель схимника тускло освещала горевшая перед иконами лампада. Монах-аскет пал пред Распятием и, обращаясь к своему высокому гостю, сказал: