Что за девушка - Алисса Шайнмел

в море. Если быстро нырну под воду, никто не заметит шрамы. Вода будет ледяная. Даже летом она тут не то чтобы теплая, а, скорее, не совсем холодная. Я где-то читала, что одним из последствий переохлаждения является апатия. Может, мне тоже от ледяной воды станет все равно?

Майя забегает в море и вскрикивает. Оно такое холодное, что даже больно, но когда я резалась, не издавала ни звука — тут то же самое. Я не видела, как Хайрам разделся до трусов, но он оказывается рядом с нами в фонтане брызг, кладет руки Майе на плечи и растирает их, чтобы согреть. Майя на миг прислоняется к нему, а потом ныряет под воду. Выныривает, тяжело дыша.

Вода такая холодная, что долго купаться невозможно. Мне кажется, в море мы находились не дольше тридцати секунд. Ну, минуту-другую. Сначала на берег выходит Хайрам, потом Майя. Она плюхается на песок и ложится на спину, закрыв глаза, Хайрам за ней. Я вылезаю из воды последней. Наконец добираюсь до того места, где они растянулись, подставив солнцу животы. Я сжимаю руки в кулаки, чтобы остановить дрожь, но тут замечаю, что Майя и Хайрам тоже дрожат. Это просто холод.

Я не успеваю надеть джинсы, когда Майя открывает глаза.

— Откуда это? — спрашивает она, легонько дотрагиваясь кончиками пальцев до шрама у меня на бедре: доктору пришлось наложить девять швов.

Я пожимаю плечами.

— Его не было, когда я в последний раз видела тебя в купальнике. — Майя щурится на солнце, отчего синяк на ее лице виден еще отчетливее, чем раньше. — Прошлым летом.

— Я знаю.

Я бросаю взгляд на Хайрама. Его глаза закрыты, дыхание ровное и глубокое. Но он точно не мог так быстро заснуть. Не то чтобы он не в курсе моих загонов, если учесть нашу с ним последнюю встречу. Интересно, он рассказал кому-нибудь? Он же не связан политикой конфиденциальности. Даже доктор Крейтер не совсем связана: поскольку мне нет восемнадцати, она обязана докладывать родителям о моем лечении.

Я сажусь рядом с Майей. У песка острые грани. Песок — это же, по сути, по крайней мере отчасти, крошечные крупинки стекла, так?

Майя спрашивает:

— Ну так от чего это?

До Дня святого Валентина мои порезы принадлежали мне, и только мне. Никто их не видел. До заключения нашей трехмесячной сделки не существовало никаких ожиданий по поводу того, буду я резаться или нет. Это зависело только от меня. Потом… У меня как будто что-то отобрали — не просто возможность резаться, а возможность резаться тайно. Теперь мне приходится с кем-то этим делиться. С кем-то об этом разговаривать (ну, в теории, по факту говорит обычно доктор Крейтер).

Но Майя первая, кто просто-напросто спросил. Почему-то от этого мне легче ответить.

— Я себя порезала, — говорю я тихо. Подсовываю руки под бедра. Я никогда раньше никому об этом не рассказывала. Мама, папа, доктор Крейтер, врачи в больнице узнали обо всем не потому, что я им рассказала.

Майя не спрашивает, случайно ли. Вместо этого она говорит:

— Почему?

— Так легче.

Этого я тоже ни разу не произносила вслух. Доктору Крейтер незачем это объяснять. Она же сказала, что работала с пациентами вроде меня. Она знает — ну, или думает, что знает, — почему мы так поступаем. Почему я так поступила.

Майя не уточняет, легче чего (как доктор Крейтер), и не называет это безумием (как папа). Она смотрит на меня:

— Мне тоже легче, когда я блюю.

Я не спрашиваю, специально ли она вызывает рвоту. Я высвобождаю руки из-под бедер.

— Никто не понимает, — говорю я.

Майя кивает:

— Вообще никто.

— Я хочу сказать, не то чтобы я думала, что это, типа, полезно.

— Конечно, нет, — соглашается Майя.

— Но никто не понимает, как от боли может становиться лучше. Хотя я знаю, что так не должно быть.

— Я понимаю.

— Не знала, что ты поймешь.

— Не обязательно было от меня это скрывать.

— Тебе тоже необязательно было от меня это скрывать.

— Что именно?

— А?

— Что я блюю или что меня бьет Майк? — К моему удивлению, Майя смеется, как будто это шутка. Через секунду я присоединяюсь. Вообще-то, это, наверное, не смешно, но мы не можем остановиться. Мы хохочем, пока не начинают болеть животы. Мы хохочем, пока нам не становится снова тепло.

— Будь я хорошей подругой, знала бы, что происходит, — наконец говорю я.

Может, Майя чувствовала, что я скажу что-то не то. Может, она пыталась со мной поделиться, а я не слушала. Или была слишком занята болтовней и мыслями о себе, чтобы заметить, что Майе тоже есть что сказать. Хотя мы не очень-то много разговаривали в последнее время.

Майя качает головой:

— Нет, не знала бы. Я специально все скрывала. Как и ты.

Я киваю. Майя права. Мы обе знаем, как спрятать то, что не хочется показывать другим.

— Зачем, интересно?

Майя пожимает плечами.

Я бросаю взгляд на Хайрама, который все еще вежливо притворяется спящим, и говорю:

— Мы стали реже видеться с тех пор, как вы с Майком начали встречаться. Я даже не могла больше подвозить тебя до школы.

— Я знаю. — Майя садится и обнимает колени руками. Длинные волосы падают на лицо, отчасти прикрывая синяк. — Он хотел, чтобы мы проводили время вместе. Все время, какое только было.

Она вздыхает. Я думаю о том, как мне хотелось быть с Тесс. Как я ждала ее ответов на сообщения. Как я боялась, что она меня не любит, если она медлила с ответом.

Глаза у Майи блестят.

— Он всегда был так добр ко мне.

— Как ты можешь такое говорить? — Слова вырываются прежде, чем я могу их остановить. Я всегда несу какую-то чушь.

Майя пожимает плечами:

— Не знаю.

— Можно спросить еще кое-что?

Она кивает.

— Ты хочешь, чтобы его исключили?

— Не знаю, — опять отвечает она.

Быстро — снова так быстро, что не успеваю остановиться, — я спрашиваю:

— Но все-таки хочешь, правда? Иначе зачем ты пошла к директору, а не куда-то еще?

— По привычке? — предполагает Майя. — Знаешь, какой-то пережиток младшей школы, где нас учили говорить учителю, если что-то не так.

Я киваю:

— Логично.

Майя улыбается:

— Вообще-то, не очень.

— Да нет, вполне логично! — настаиваю я.

— Ты просто пытаешься меня утешить.

— Ну, я утешаюсь, когда истекаю кровью. Не мне кого-то осуждать.

Майя смеется — не так громко, как раньше, но все равно искренне:

— Ты всегда знаешь, что сказать.

— Ты что, шутишь? — Теперь смеюсь я. — Я никогда не знаю, что сказать!

Волнистые