Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию - Дональд Калшед

Позже в одном из интервью Эндрю Соломон рассказал, как «полуденный демон» лишил его души. Увязывая начало своей депрессии с неспособностью горевать о смерти матери, он сказал:

Переход от горя к небытию был очень тревожащим и очень странным. Я все еще мог бы сказать, что ужасно расстроен смертью матери, и все такое прочее… Но чувства улетучились из этих слов. Я думаю, именно поэтому, когда чувства возвращаются, мы думаем: это душа. Это дух. Что-то глубокое и живое вернулось ко мне после того, как покинуло меня и отсутствовало какое-то время.

Таким образом, роль Дита во внутреннем мире депрессивного человека – это атаки на связи между эмоциями и мыслями, то есть разрушение способности чувствовать и ограждение души диссоциативными барьерами. В этом процессе он соблазняет человека, пережившего травму, предлагая сделку – замену острого, болезненного страдания, ведущего к трансформации, на более терпимое, но непрекращающееся – хроническое, «вечное» страдание. (Человек в депрессии не осознает этой замены.) Мифологически это классическая фаустовская сделка с дьяволом, то есть отказ во внутреннем мире от творческой работы скорби – от процесса, который в конечном итоге выведет из депрессии к обновлению жизни. Это сделка с «богом», который превращает страдание в насилие.

Альтернативой этой дьявольской сделке является более острое страдание, что, соответственно, предполагает способность справляться с более сильными аффектами. Как правило, для этого необходимо сочувственное участие другого человека. Только тогда становится возможна реальная работа горя, при которой страдающий от утраты человека позволяет одновременное присутствие в своем сознании чувства любви к тому, кого он лишился, а также всей полноты реальности своей утраты, испытывая при этом острую боль, которая сопровождает такое осознание. Очевидно, что психологически это одна из самых трудных задач, которые нам приходится решать. Догадываясь об этом, мы прикладываем колоссальные усилия, чтобы этого избежать. Гораздо проще и легче позволить взять верх демону депрессии («недостатку любви»), анестезирующему острую боль. Но если мы отказываемся от работы горя, благодаря которой скорбь могла бы прийти к творческому разрешению, диссоциация (Дит) снова и снова повергает нас в состояние отчаяния, пожирающее само себя, ведущее собственную жизнь, вновь и вновь, «до бесконечности», возвращая нас к себе, удерживая в своем плену отчужденную душу.

В работе «Печаль и меланхолия» Фрейд объясняет, что утрата любимого объекта постепенно прорабатывается в процессе горевания, и если этому процессу, в том числе активному воспоминанию и тоске по утраченной любви, не удается отвести необходимое для его завершения время, то человеком, страдающим от утраты, одолевает депрессия (Freud, 1917). Джон Боулби наглядно описал, что происходит с детьми, когда они не находят в своем окружении никого, кто оказал бы им помощь в совершении такой трудной внутренней работы. В своем монументальном трехтомном труде «Привязанность и утрата» он показал, что при отсутствии участия сочувствующего человека, который исполнил бы роль медиатора в регуляции сильных аффектов, сопровождающих работу скорби, процесс поначалу проходит естественные фазы от первоначального оцепенения к протесту, тоске и поисковой активности, однако затем наступает дезорганизация, ребенка охватывает отчаяние и он становится отчужденным (Дит) (Bowlby, 1969–1980). В поэме Данте мы находим ужасающие образы, которые мы можем использовать для описания внутреннего мира такой нетрансформированной скорби.

Клинический пример: случай Элен

Молодая женщина, студентка школы искусств, назовем ее Элен, пострадала от многократного физического и сексуального насилия со стороны своего отца-алкоголика и не получила поддержки от отсутствующей матери. Она приехала на первую терапевтическую встречу на мотоцикле, вся в черной коже, и потратила час на циничные нападки на свою соседку по комнате, которая недавно вышла замуж и родила ребенка. Она была жесткой и презрительной по отношению к другим, циничной по отношению к жизни вообще и очень сильно защищалась от любого осознания своей боли. Она страдала от ряда психосоматических проблем – хронических болей в спине, изматывающего предменструального болевого синдрома и рецидивирующих эпилептоподобных симптомов, во время которых она «выключалась» на несколько минут. Ее внутренняя жизнь была заполнена преследующим болезненным ощущением, что она – «живой мертвец», и ужасающими «художественными» образами переполняющей ее ярости – образами увечья и расчленения с отрубленными кистями, руками, головами.

Эта пациентка периодически впадала в отчаяние, которое сопровождалось суицидальными мыслями, ее одолевала тревога дезинтеграции. В таких состояниях ее внутренние демонические объекты приказывали ей жечь или резать себя. Ее терроризировали квазибредовые убеждения, что она – ведьма или была ведьмой в прошлой жизни, что у нее несколько раз был опыт «восприятия» опыта ее прошлых жизней, которые подтверждали идею, что в этой жизни она должна искупить некий ужасный кармический долг, возникший из-за дьявольского убийства ребенка в одном из ее предыдущих существований. Она даже мучила себя фантазией, что в своей прошлой жизни она была в отчаянных обстоятельствах, голодала, и, возможно, съела того ребенка (вспомним Дита на рисунке 3.1).

Первые два года ее терапии были бурным процессом постепенной стабилизации. Пациентка была полна паранойяльной тревоги, страха преследования, в связи с моим влиянием на ее контролирующие защиты и у нее была постоянная потребность в сверхконтроле поля между нами. Я должен был уделять особое внимание моментам разрыва в переносе, вызванным, как правило, моими неудачами в эмпатии, изъянами в моей памяти, моим «безответственным планом отпусков» и т. д. Сначала, когда случались такие микротравмы, она просто разрывала внутреннюю связь с переживанием и «выключалась». Позже она стала чувствовать свой гнев, и это привело к крайне неустойчивой атмосфере в анализе, при которой внутренняя фигура Дита проецировалась в переносе на меня, и она становилось паранойяльной по отношению к моим «намерениям».

Любые попытки с моей стороны что-либо интерпретировать, а иногда даже лишь перефразировать то, что она говорила, чтобы выявить ее чувства, могли привести к потоку сатанинских образов, связанных со мной или с ней. Внезапно могли прорваться ее всемогущие фантазии о своей силе причинить мне ущерб или сделать меня больным, и после этого она чувствовала себя виноватой, старалась окружить себя золотым нимбом, чтобы уравновесить демоническую фантазию ангельским сиянием. Несколько раз ее охватывала такая сильная ярость от того, что она чувствовала себя непонятой, что она уходила до окончания сессии. Однажды Элен призналась, что ее мучила демоническая фантазия, что она «подстраивает» авиакатастрофу самолета, на котором я летел в отпуск. А позже в момент рефлексии она сказала: «Эти сатанинские образы я не чувствую своими! Они ощущаются как визит дьявола». Это действительно был инсайт, потому что нечеловеческие аспекты ее отношений со мной в переносе на самом деле прорывались с даймонического уровня ее архаической системы самосохранения. В эти моменты Дит заявлял свои права на контроль над ней изнутри. Эти прорывы продолжались, пока у нее не развилась некоторая толерантность к тревоге и способность говорить о своем гневе. Так или иначе, но мы справились с деструктивностью того периода анализа.

Постепенно гнев моей пациентки становился более связным и мог быть выражен словами, вместо того чтобы прорываться изнутри в виде демонических образов. Даймонические энергии отчасти гуманизировались и, соответственно, в ее внутреннем мире несколько уменьшилась тревога преследования. Дит всегда был рядом и мог снова все заморозить одним взмахом своих ужасных крыльев. Однако теперь за гневом Элен скрывались зачатки связи со мной, которую она могла себе позволить чувствовать, по крайней мере, иногда.

Элен всегда была раздраженной и вспыльчивой, но теперь случались интерлюдии теплоты и связи между нами. Например, иногда она смотрела на меня и начинала плакать. Я спрашивал о ее чувствах, и она не всегда могла мне ответить. Но однажды (я никогда этого не забуду) она сказала, что ощущает, как внутри движется наверх капелька благодарности. Я улыбнулся и повторил это слово с вопросительной интонацией: «…благодарности?» «Да, – сказала она, – за то, что я могу так злиться на вас, а иногда быть совершенно несносной, а с вами все нормально… вы не покидаете меня. По крайней мере, до сих пор вы не ушли в себя».

Однажды в период такого оттаивания в наших отношениях я поднял пациентам оплату на пять долларов, в том числе и Элен. В течение сессии она настаивала на том, что у нее нет никакой особой реакции на это (все было «прекрасно», просто надо послать ей счет, и она «даже не хотела думать об этом»). Через час она позвонила мне во взвинченном состоянии и отменила следующую встречу. Элен была в ярости и не хотела больше иметь дело с терапией и ее «грубыми деловыми договоренностями». «Да пошел ты! Я тебя ненавижу!» – прокричала она в трубку и бросила ее. Прошло несколько дней. Я решил не звонить ей. Позже на той неделе я получил по почте письмо с извинениями за гнев, где она выражала желание возобновить наши встречи. Когда перед следующей встречей я встретил ее в холле, она робко спросила, все ли у меня «в порядке». Элен призналась, что была переполнена своей яростью и гневом, и рассказала о панике, когда почувствовала, что полностью «разрушила» наши отношения. Затем она упомянула о том, что увидела во сне в ночь после ее «взрыва» по телефону.