Мальчики-мальчишки - Наталья Горская

Короче говоря, хотелось так много при виде этих баб, что они уже начинали… раздражать. И иногда к этим женщинам возникала некая ярость: зачем они помогают всему этому безумию?! Почему эти чёртовы бабы настолько покладисты, и как их вывести из этого состояния? Ведь это так противоестественно, когда женщина помогает мужчинам воевать. Война – это высшее проявление мужского презрения к женщине, к её главному деянию – рождению человека: она так трудно и долго вынашивает и рожает каждого человека, а они тут так легко рубят этот женский труд в винегрет. Пиф-паф – и от многолетнего женского труда в виде вынашивания, кормления, бдения по ночам над первыми неизбежными болезнями младенца остаются какие-то торчащие кости из кусков мяса. Всё это когда-то было маленьким ребёнком, всё это когда-то было рождено женщиной, но вот это всё выросло, пошло воевать, а теперь осталось дымиться на поле боя. И вот женщина помогает им, залечивает их раны, вместо того, чтобы рявкнуть на них на всех, на сраных героев: «Чем вы тут все, собственно, заняты?!» Ведь дома у ка ж дого на верн яка така я безысходность, бедность, бездорожье, родители-трудяги, с трудом сводящие концы с концами. А они тут с героическими мордами воюют за какие-то камни, за песок, за чужую страну и землю! Они с таким остервенением бьются за то, за что вообще не имеет смысл биться, и совершенно не защищают то, что надо было бы защищать…

Или они себя начинали ненавидеть, а не этих женщин? Они переставали себя понимать, и это порождало такую ярость, которую надо было непременно на ком-то выместить… А тут эти чёртовы бабы! И вот зачем они им помогают? Послали бы всех этих вояк куда подальше, так, может быть, и не было бы всех этих кровопролитных войн? А так каждая подыгрывает, прислуживает, терпеливо ассистирует при операциях, сутками на ногах, когда ни присесть, когда даже чаю некогда выпить в дни привоза новой порции «пушечного мяса». Покладистая глупая баба, которую они все заранее уже считают шлюхой и ничтожеством. Она проходит мимо, а они уже думают, как бы она выглядела, если её поставить раком…

Один раз ночью в коридоре, когда ему уже можно было вставать после миновавшего заражения крови, он схватил одну такую женщину здоровой рукой за загривок, и крепко сжал шею. Он даже сам не понимал, чего хочет больше: то ли убить за то, что она женщина, которая помогает войне, то ли использовать её женское начало по прямому назначению. Она так испугалась его ненависти, хотела закричать, но ещё больше испугалась, что разбудит все палаты. Хотела его оттолкнуть, но побоялась попасть по его ранам, поэтому, в конце концов, беспомощно и тихо заплакала: не надо. А он сам уже… рыдал и шмыгал носом в её шапочку. Его так поразило это сочетание силы и слабости в ней, этот совершенно детский испуг маленькой девочки, который тут же был перекрыт инстинктом заботы взрослой женщины об этих беспомощных мальчиках, которых нельзя будить, когда они спят, нельзя бить по ранам, что он уже опустился перед ней на колени и ревел в подол её халата. Ему сразу вспомнился тот далёкий и навсегда потерянный мир, где есть женщины, слёзы, слабость, простые слова. И он понял: как же на самом деле дорог и далёк тот мир, который люди никогда не берегут, так как он им кажется само собой разумеющейся данностью, которая никуда не денется. Да эти ужасные люди вообще не берегут то и не дорожат всем тем, что так прекрасно и хрупко, что так нуждается в защите и бережном отношении, а только поклоняются грубой силе и самой мерзкой грязи, потерять которые человечество уж точно никогда не рискует!..

А она стояла перед ним и не знала, что и делать-то с этим странным парнем. – Господи, сколько же их тут! И куда они потом все пойдут, куда они понесут всю вот эту боль и ненависть? Домой, куда же ещё… Тут вышел главврач, полковник медицинской, посмотрел на сию композицию, покрутил папиросу в пальцах и сказал устало: «Дети мои, заканчивайте это всё, ей-богу». И Волкову сделалось так легко от всего этого, что он послушно позволил отвести себя в палату, а она – ОНА! – так нежно укрыла его застиранным казённым одеялком и так хорошо сказала, что всё у него теперь будет замечательно, что он заснул счастливым сном новорожденного, которому наконец-то догадались сменить мокрую пелёнку.

Он видел, как многие раненые тянули вслед прошедшей мимо них «сестричке» свои жадные руки, даже те, у кого не было глаз или лицо было полностью забинтовано. Даже те, у кого и рук-то как таковых не было! Но обижать этих женщин было нельзя, потому что они занимались тем, что так необходимо любой войне, чем женщина, по сути, не должна заниматься – это все чувствовали слишком явно. Один раз резвому старлею, который нахамил кому-то из этих женщин, что она «сюда специально приехала, чтобы самца себе найти, потому что на гражданке никто её лапать не хочет», другие раненые даже устроили тёмную: выбили почти все зубы за такие слова и заставили его принести «швои ижвинения». Но через какое-то время находился новый герой, который не мог отказать себе в удовольствии высокомерно заявить «этим курицам», что в сурьёзном мужском мире для женщин есть не только вечерние платья и ужины при свечах, но и война, кровь, грязь.

– Тут службу надо нести, СЛУЖБУ, поняла? А не морду свою холить и свисток помадой мазать, чтобы кобелей себе под юбку зазывать.

И эти женщины, которые вечерние платья и ужины при свечах видели только в иностранных фильмах, так серьёзно всё это выслушивали! И даже мысли не допускали, что этот кобелина и трещит-то только потому, что ему… ну опять никто не дал! Ну ни одна б…дь опять не дала! Ему-то на передовой наврали, его в атаку гнали обещаниями, что «сынки, ну теперь все бабы будут ваши!». И вот на, тебе: ни одна не дала! Суки! Я там погибал, а они тут хернёй занимаются, бегают по проходам между кроватями с умирающим дерьмом! Хлопают глазами с большими ресницами, внимательно слушают его ничего не значащий трёп, и ни одна зараза не догадается, что ему ведь теперь несколько месяцев сидеть в горах, где из представительниц противоположного пола – только змеи!.. А потом этого дурака опять били в тёмном коридоре за то, что он посмел посягнуть на святое.

И это был весь «досуг» в госпитале. А основное время он думал. О войне. Он пришёл к выводу, что война – это нечто вроде… посещения туалета по большой нужде, когда в ком-то накопилось столько ненависти и тёмных мыслей, и вот он не знает, как их из себя высвободить. Грубо говоря, чувство такое, словно по большой нужде хочется сходить, ан не дают. И это оправление нужды агрессивной части человечества облачается в громкие формы и идеи, придумывает для себя такие фантастические поводы, причины, только чтобы позволили этой нужде опростаться. Почему бой всегда так внезапно заканчивается? Ведь никто никогда ни с той, ни с этой стороны не договаривается, что во столько-то минут такого-то часа прекращаем воевать. Но он почему-то всегда заканчивается так резко, словно есть какая-то мера, по которой у воюющих одновременно заканчивается ярость: все выплеснули из себя отходы души своей, освободили, как человек освобождает кишечник, а дальше нечем друг в друга… какать. Пули-то есть, но убивать… уже не хочется.

Война совершенно не решает никаких проблем, не меняет людей и мир. Война была всегда, как всегда у человека была, есть и будет потребность… ходить в туалет. Только для этого ему и нужна война. А мир каким был, таким и остаётся: как жили в Афганистане дикие головорезы, так и будут жить; как не было у него дома в России хороших дорог, так и не появится. За что он тут воюет? Только за свой гнев. За ярость, что эти мины так легко рвут на части людей, которые вроде бы только что были живы, и ты даже обменивался с ними какими-то адресами, фотокарточками. А потом они приходят к тебе в жутких снах, и ты уже не знаешь, кого убить, чтобы эти сны прекратились.

И мир от войны не меняется, и война так и остаётся войной. Точно так же, как испражнялся человек сто тысяч лет тому назад, так и сейчас он это делает: мало что в технике изменилось. Вероятно, потому, что война – всегда война. И в прошлом, и в настоящем. И в будущем. Меняются цели, совершенствуется вооружение, а солдаты продолжают жить и воевать по первозданным законам: за своего разорванного противопехотной миной сержанта, за высоту, которую надо взять ценой любых потерь, а если не взять сегодня – завтра потери будут ещё больше. За Родину, швырнувшую сюда своих солдат… Зачем ему лично эта война, если она совершенно не улучшит жизнь в его стране, в его городе, в чужой стране? Чтобы выпустить из себя ярость да, вдобавок, мир посмотреть. Мир, который на самом деле так интересен и многообразен. Разве он увидел бы его без этой войны? И вот он думал: сколько ещё таких щенков, как он, которые лезут сюда с самыми благородными намерениями, а потом демобилизуются с чувством глубочайшего отвращения?

Потом он изменит своё мнение о войне. Война станет казаться ему разумным и нужным действом, чисткой крови народа, естественным отбором, когда выживают самые хитрые и ловкие, а зацикленные на героизме и преданности идеям гибнут за ненадобностью жизни, которая на самом деле чужда каких-либо идей и принципов. А разве очистка организма от шлаков и солей не является одной из важнейших необходимостей? Лиши любого человека возможности нормально ходить на горшок, и он станет самым несчастным из всех живущих. Отними у людей войну, и они уже не захотят жить.