Рай в шалаше - Галина Башкирова

И лицо человеческое отвернулось от нас, подумала Таня. Оказалось, что способ познания мира и самих себя с помощью разъятия не только не продуктивен, но и невозможен надолго для плодотворной работы ума. В этом, может быть, все дело? Скальпель, как выяснилось, отнюдь не безвредная вещь, если он касается не физических законов, а тех, по которым живут люди. Странно, но Костя не ощутил сегодня холодного ветра покинутости, оставленности, ухода. Источник уже бил где-то в другом месте или еще не бил, пробивался, копил подземные силы... что там рождалось? Таня не решилась бы предсказать, а спрашивать об этом Костю... вдруг не поймет, вдруг обидится — за себя, своих друзей, за свое прошлое, наконец... И Тане стало неловко перед ним: если ему не сказать, то кому же, если не с ним сомневаться, то с кем же? Не с Денисовым же, Денисов был бы счастлив, о, как бы муж обрадовался, если бы Таня открылась ему в своем сегодняшнем разочаровании, он бы и опоздание домой ей простил, рассматривая этот вечер как шаг к освобождению от пут никчемных гуманитарных заблуждений. Денисов был противник всей этой «муры» с самого начала, он не желал слушать, он смеялся над работами академика Колмогорова, но не потому, что это недостижимо, — потому что не нужно. Танины сомнения шли с другой стороны, их с мужем позиции не сближая. Но все равно Денисов бы радостно приветствовал отступницу!

— Ты права, Танечка, — услышала она голос Кости, — помнишь, недавно ты сказала мне, что в наших науках важна роль личности. У гуманитариев, сказала ты, нет даже иллюзии объективности науки, и потому так важен аромат личности, ее масштаб, помнишь? Ты перед отпуском своим мне это говорила.

— Это ты о Гришке?

— Конечно, я понял, почему он тебя разочаровал, поэтому — средний масштаб, нет обаяния таланта, все изъяны тотчас лезут наружу.

— Да, сразу обнажается, что это направление на излете...

— Ну зачем опять так резко, Танечка?

— Да не резко я, Костя, мне жалко.

— Кого тебе жалко?

— Гришку жалко — столько труда, самоотверженности, и зачем? Никто никогда не узнает, зачем мы работаем, зачем Гришка не спал ночей, зачем они с женой нуждаются...

— Танечка, ты меня беспокоишь, — Костя заботливо на нее поглядел, покачал головой, — просто очень, я даже заволновался. Что с тобой, милая? Что случилось? Расскажи!

— Согласись, это было бы нелепо... — пожала плечами Таня.

— Почему нелепо, ничего не понимаю...

— Рассказывать тебе... я тебе никогда ничего не рассказываю. — Костя отвел глаза. — Ты же не хочешь знать на самом деле.

— Почему опять так резко, Таня?

— Знаешь, давай лучше есть плов. Или поговорим о Пушкине. Не хочешь? Тогда давай закажем орешки, помнишь, здесь вкусные бывают, соленые такие...

— А ты красивая сегодня, — сказал Костя тихо, — эта кофточка, вот именно такой плавный воротник тебе к лицу, и цвет идет. Только глаза грустные, странно, у тебя все наоборот: когда ты веселая, глаза у тебя серые, а когда грустная — синие. Я всегда все о тебе знаю по цвету глаз. Разве я тебе в этом не признавался? — Костя посмотрел в сторону. — Не обращай на него внимания, пройдет, все проходит, поверь мне, милая, не трать на Денисова душевные силы, твои силы драгоценны.

— Ты нехорошо сейчас говоришь!

— Согласен, виноват, сорвался, давай лучше выпьем за нас с тобой. — Таня посмотрела на него, он поправился: — Чтобы в рестораны мы с тобой ходили почаще. Ты меня совсем забросила в последнее время... — Она снова взглянула на него, он, видимо, решил не дать ей заговорить: — Молчи, пей, вино хорошее, кстати; выпей, тебе полегчает. Что, хуже стало? Плакать собралась? Ну вот, совсем бирюзовые стали глаза!

Костя удивительным образом это с Таней умел — смять любой разговор и любое настроение, как незначащую бумажку, смять и отбросить в сторону. К счастью, заиграл наконец оркестр, и можно было послушать музыку, оставалось только справиться со слезами.

Куда деваются непролитые слезы? Этот вопрос занимал Таню с детства; «высыхают», — говорила тетя Капа, но Таня ей не верила, она была убеждена, что слезы вливаются обратно и снова ждут подходящей минуты. Поэтому пролитые слезы легче непролитых, Таня это давно знала...

Оркестр начал программу с протяжной мелодии, ритм ее постепенно убыстрялся, и вот выскочил, темноволосый человек и пошел кругом, поплыл и поднял руки, и к нему на зов протянутых рук вышла молоденькая девушка в модной красной юбке; в посадке головы, в плечах, в округлости рук ее было древнее, горделивое, мягкое, податливое — восточное. Таня с Костей смотрели молча, в зале начали прихлопывать в такт, и Таня сквозь слезы тоже захлопала, Костя улыбнулся: «Совсем ты как маленькая, впрочем, это к счастью, наверное, — так легче жить...»

Официант, двигавшийся уже гораздо быстрее, поскольку публики в ресторане заметно прибавлялось, принес им шашлыки и две порции плова. Он установил блюда, забрал пустые тарелки, но раскладывать еду не стал, усмехнулся только, поглядев на Таню, как бы призывая ее к молчаливому сговору, то есть предательству Цветкова, совсем маленькому, микроскопическому, незаметному, — молодого, здорового мужчины по отношению к мужчине немолодому, малоздоровому и чудаковатому. «Почему бы нам над ним и не посмеяться чуть-чуть? — предложили ей, в долю секунды, глаза официанта. — Мы-то с вами другие люди, и вообще...» — «И вообще — оставьте нас в покое», — ответили Танины глаза, защищая, оберегая Костю, словно на него собирались нападать. «Ну и хлебай на здоровье со своим малахольным», — официант холодно удалился.

А Костя ничего не заметил. Он налил Тане коньяку и сам выпил, уже без тоста, он вообще сегодня много пил, гораздо больше обычного, и против обычного совсем не пьянел.

— Острый коньяк, правда? — сказала Таня. — Пей осторожней, он сильно пьянит.

Костя засмеялся:

— Я трезв, Танечка. И мне хорошо. И я хочу, чтобы тебе стало хорошо тоже. Выпей еще. Ну хоть глоток, разом, теперь закуси. Правда, вкусный шашлык? Это была неплохая идея — заказать шашлыки. — Он прожевал кусок, кивком поблагодарил Таню за то, что она полила ему соуса, обмакнул мясо в соус, повозил по тарелке, да так и не донес до рта: — Знаешь, я хочу с тобой посоветоваться, но тебе все некогда, и голос у тебя по телефону какой-то странный, я даже не решался лишний раз позвонить. Знаешь, история с этой Нонной начинает мне не нравиться. Мало того, что я с ней возился, ходил с ней к разным нужным людям, теперь она домой ко мне повадилась. Представляешь? — Костя снова взялся за вилку и куском мяса сделал круг по тарелке. — Закольцевала, не вырваться. Является без звонка, не застает, ты же знаешь, застать меня невозможно, оставляет записки, снова приходит. Подсунула под дверь два билета на Таганку, аккуратненько запечатала в конверт, прихожу, подбираю конверт с пола, тут же звонок по телефону, будто караулила за углом. Я говорю «спасибо» и не успеваю вставить ни слова, как она меня перебивает: «Это вам, говорит, спасибо за согласие со мной пойти».

— И ты пошел? — почти испуганно удивилась Таня.

— Пришлось, неловко было отказываться, женщина... одна в городе, как-то я не так воспитан.

— Ну и как?

— Да ничего, вполне сносно, она умеет себя вести.

— Видишь, быстро как все получается, а ты еще был обескуражен, что я ее выставила, эту бедную сиротку.

— Милая, разве я смею на тебя обижаться? Я удивился, на тебя это так непохоже. Ты права, Нонна в Москве не пропадет, уже обжилась, уже появились какие-то приятели аспиранты, уже они у нее в услужении, уже у кого-то из них есть сестра, сестра достает билеты в театры, уже ей дружно ищут квартиру, она хочет снять комнату только в центре, говорит — «недалеко чтобы от вас было, Константин Дмитриевич, вы мой духовный отец».

— Отец? — переспросила Таня. — Духовный?! — и тут же поперхнулась. — Она позволяет себе разговаривать с тобой в таком стиле?

— Пусть, — отмахнулся Костя, — это же не мой стиль, ее, какая разница!

— Но этот стиль предполагает определенный стиль отношений.

— Какие у нас с ней могут быть отношения, так, ерунда.

— Знаешь, Костя, мне кажется, она хочет закрепиться в Москве.

— Прокашляйся, Танечка, что, не в то горло попало? — спросил он заботливо. — Постучать тебя по спине? О боже, не хватало только, чтобы из-за этой девицы ты поперхнулась. — Он потянулся к Тане и неуклюже побил ее не то по спине, не то по плечу. — Закрепиться в Москве, — продолжал он, — это значит прописаться, а с пропиской я помочь не могу.

— Ну знаешь, — откашлялась наконец Таня, — не понимай ее так примитивно. Есть другие способы.

— Покраснела, потом побледнела, не нравится мне твое состояние, — покачал головой Костя. — Сначала стала вот как эта редька, а теперь как этот белый рис. Сосуды шалят, Танечка, не нравится мне это, в тридцать пять лет я даже не подозревал, что во мне есть сосуды.