Работорговец (Русские рабыни - 1) - Игорь Христофоров

До боли в белках глаз он скосил их и все-таки разглядел: до ручки балконной двери можно дотянуться сквозь дырку в двойных стеклах. Может быть, стоило еще немного подразнить старикана, вытянуть у него пять-шесть пуль из ствола, но вновь, уже в который раз, что-то стороннее, не поддающееся осмыслению швырнуло Мезенцева вдоль окна.

Проскочив балконную дверь, он встал за бетонным выступом над двумя другими створками окна, ручкой пистолета, перелетевшего уже в правую руку, размозжил одно из стекол и резко, почти без пауз, как из отбойного молотка, стал вбивать пулю за пулей в то место, где он за секунду прыжка по балкону успел заметить маленькую, сухонькую, похожую на непринявшееся деревце, фигурку.

Стрелять согнутой в локте рукой было непривычно и неудобно. На полигоне, в морпехе, они вытягивали руку, долго выцеливали и только потом плавно, с девичьей нежностью, нажимали на спусковой крючок. "Макаров" кидало вверх и вправо. Пули уходили в голубизну, в слепящую воду бухты, на фоне которой мишени казались частью этой бухты. Короткий взвизг "Пи-и-иу!" означал, что свинцовое тело пули, скользнув по валуну, ушло "в молоко". Тишина могла означать что угодно: и попадание в мишень, и попадание в воду бухты. Комбат говорил, что пули, правда, в воду сразу не попадали, а рикошетировали от пленки воды. Но никто из лейтенантов и старлеев этого не видел, и оттого все еще сильнее верили комбату.

Рикошетировали? Палец замер на курке. Сквозь тюль Мезенцев увидел, что ни кожаной куртки, ни девчонки в комнате нет, а старикашка лежит на паласе, сжав голову ладонями. Мезенцев не помнил, свистели ли пули ответных выстрелов, и оттого, что не помнил, решил, что старикашка не успел среагировать на его прыжок.

Левая рука метнулась сквозь дырку в стекле к ручке балконной двери, рванула ее вверх. Острое лезвие осколка, качающегося под хлипким штапиком, ожгло тыльную сторону ладони. Скорее всего, там опять, как и при ударе, появилась кровь, но Мезенцеву некогда было рассматривать раны.

Ногой он толкнул дверь, перепрыгнул бетонный порожек и машинально присел от свиста пули. Прошла она где-то далеко сбоку, а он присел так, словно воздух был прошит над головой, и это дурацкое приседание так взбесило его, что он в два прыжка перелетел палас по хрустящим под подошвами осколкам стекол, сбил привставшего и выцеливающего его с колена старикашку, и тот, врезавшись затылком в угол платяного шкафа, как-то сразу закрыл свой единственный глаз и остался у шкафа в странном полусидячем положении. "Каждый прием завершай ударом!" -- щелкнуло в мозгу Мезенцева, но приема-то как раз и не было, а удар уже прошел. И удар, кажется, нокаутирующий. Лежащий был похож на ребенка, загримированного под старика, но ребенка злого, мстительного, который, казалось, до сих пор еще не узнал, что в жизни можно не только злиться, но и улыбаться.

Странный пистолет валялся у его ног рядом с отлетевшими изношенными тапками. Достав из кармана брюк платок, Мезенцев обернул им рукоять, прочел на черном корпусе надпись "Р.38" и только теперь признал в пистолете вальтер, офицерское оружие вермахта. В свое время в училище он неплохо разбирался в стрелковом оружии, но вальтер, если честно, в руках держал впервые. И тут же Мезенцев вспомнил, что именно эта, тридцать восьмая модель, выдавалась еще и офицерам гестапо. И от этого ненависть к старикашке стала еще сильнее. Он бережно, чтобы не стереть отпечатки его пальцев, поднял пистолет, еле-еле обжимая большим и указательными пальцами левой руки.

Распахнутую дверь квартиры он заметил сразу, как только нанес удар кулаком по голове старикашки. Взгляд ждал нападения, ждал выстрела оттуда, но угол лестничной площадки, видневшийся через открытую дверь, оставался пуст и тих. Наверное, это было глупо и непрофессионально, но Мезенцев все же шагнул к двери. Площадка действительно пустовала, и только орущий где-то на нижних этажах магнитофон напоминал, что здесь все-таки живут люди. И тут же он вспомнил о девушке с уродливым лицом.

Плотно прикрыв дверь, Мезенцев вернулся в зал. Старикашка все еще смотрел свой сон. Наверное, в том сне он все-таки попадал в страшного гостя, стреляющего с балкона, и оттого, что попадал, не хотел просыпаться.

Медленно вдоль стены коридора Мезенцев продвинулся в глубь квартиры. Заглянул в маленькую комнату -- пусто. В ванной что-то стукнуло. Еле слышно, словно сквозь вату, но стукнуло.

В морпехе учили: прежде чем войти в комнату, за которой возможен противник, резко открой дверь, вбрось туда гранату и захлопни эту же дверь. Укройся, а сразу после взрыва можешь заходить -- путь через комнату будет чист. В морпехе, казалось, знали, как наступать без потерь, хотя без потерь наступать, конечно же, нельзя. В морпехе учили многому, но только не тому, что делать, когда у тебя нет гранаты, а в комнату все же нужно войти.

Мысленно представив парня в коричневой кожаной куртке, Мезенцев рванул на себя хлипкую белую дверцу и на месте предполагаемой куртки наткнулся на светло-зеленую кафельную плитку. Взгляд упал к ванной. Из нее пыталась выбраться и, скользя по белой эмали, никак не могла этого сделать девчонка со связанными за спиной руками. Ее рот зажимала бежевая лента скотча, и оттого лицо действительно казалось уродливым.

Мезенцев настороженно оглянулся, послушал тишину в зале и только после этого, засунув "макаров" в кобуру и положив на черный кафельный пол уже дважды трофейный вальтер, медленно отодрал скотч.

-- Ру-уки! -- жалобно простонала девчонка. На ее пухлой губке сочной капелькой проступила кровь. Видно, как ни осторожничал Мезенцев со скотчем, а он все-таки смог своей липучей хваткой отодрать кожицу.

Опасной бритвой, лежащей на полочке, он перерезал веревки, помог Ирине выбраться из скользкой холодной ванны и почему-то подумал, что гробы и ванны так схожи. Своим холодом и длиной.

-- Он хотел меня... этой бритвой, -- покосилась на нее Ирина. -- Но кто-то начал стрелять, и он убежал...

-- Его сын? -- кивнул Мезенцев в сторону зала.

-- Не пох-хоже... Наверно, внук, -- еле выговорила она.

-- Конышева? -- так получалось, что с нею он мог говорить лишь вопросами.

У девчонки было такое свеженькое, такое приятное лицо, что ему захотелось говорить с ней долго-долго, а дольше всего они бы могли это делать, если бы он без конца задавал ей вопросы.

-- Да, -- тихо, уже все поняв, ответила Ирина.

-- Бежала из колонии?

Она промолчала, и Мезенцев ощутил, как что-то горячее прихлынуло к сердцу, толкнуло его снизу. Он посмотрел на подсыхающую капельку крови на ее нижней губке, и ему до боли в висках захотелось эту сочную алую губку поцеловать.

-- Вы арестованы. Я -- старший лейтенант милиции Мезенцев, -автоматически произнес он, а на виски все давило и давило странное, чуть ли не впервые в жизни испытанное желание. -- Сейчас пойдем в отделение. Где твоя куртка? -- Нет, не мог он с ней говорить на "вы". Эти перепуганные серо-зеленые глаза, эта теплая, пахнущая цветочным мылом кожа лица, этот ровненький, как под линеечку проведенный, носик, эта подсохшая капелька на нижней губке мешали ему оставаться официально-холодным и строгим.

-- Мне нельзя в отделение, -- неожиданно сказала она и села на бортик ванны. -- Никак нельзя.

-- Как это -- нельзя? -- удивился он.

-- Я не хочу в колонию... Меня осудили по ошибке. Я должна... должна найти того, кто... кто... кто... подставил меня...

Слезы замутнили ее глаза.

У Мезенцева перехватило горло. Он хотел сглотнуть и не мог, словно это именно ее слезы застряли у него в горле.

-- Я искала его... Я найду... все равно найду его...

-- Но я не могу тебя отпустить, -- все-таки смог он пробиться словами сквозь спазм. -- Я обязан сдать тебя в отделение. Ты бежала из колонии, а это очень серьезно.

-- Ну, дайте мне еще хоть трое суток... Ну, двое, -- она смотрела снизу вверх таким умоляющим взглядом, будто просила Мезенцева, чтоб он ее не убивал. -- Я приду сама. Приду лично к вам, и вы... вы сдадите меня в отделение... Вот честное слово... Ну, можно... миленький?

Миленьким его не называл еще никто в жизни. Даже мама, строгая и серьезная, может быть, по-мужски строгая учительница математики.

-- Я не могу... Это нарушение устава, -- произнес он, казалось бы, строгим голосом и удивился. Он не знал, есть ли у милиции устав, и упоминание этого слова выглядело глупо и напыщенно.

Ухо само повернулось к залу, втянуло в себя все звуки оттуда, но звуков не было, и кто-то другой, совсем не он, сказал за него:

-- Ладно. У тебя есть трое суток, но потом...

-- Я приду! Я обязательно приду! -- по-молитвенному сложила она руки у груди.

Он и вправду был для нее сейчас Богом.

Мезенцев отвернулся и стал разглядывать глубокие с уже запекшейся кровью порезы на тыльной стороне кисти. Конышева беззвучно, словно и не было уже ее здесь, а остался лишь прозрачный невесомый фантом, а она уже была где-то далеко, скользнула мимо Мезенцева. Фантом уплыл к своему хозяину-телу, и он тут же вспомнил о старикашке.